Вероятно, глаза мои в эти мгновения горели безумием и на лице отражалась владевшая мною мрачная решимость, потому что жена моя, несмотря на всю кротость свою и доверчивость, не могла разделить то дикое неистовство, которое охватило меня, и своим материнским инстинктом, казалось, угадала моё намерение. Поспешно поднявшись, она взяла ребёнка из моих дрожащих рук и, прижав его к своей груди, бросила на меня взгляд, полный страха, — взгляд, ясно говоривший о том, что жизнь матери неразрывно связана с жизнью ребёнка.

Этот взгляд обезоружил меня. Руки мои бессильно повисли, и я погрузился в какое-то мрачное оцепенение. У меня не хватило сил превратить своё намерение в действие. Но я не был убеждён, что, отказавшись от него, я выполнил свой отцовский долг. Чем упорнее я думал об этом — а мысль эта так овладевала мной, что я не мог уже ничем от неё отвлечься, — тем сильнее становилось убеждение, что ребёнку лучше умереть.

И пусть это убийство принесло бы гибель моей душе — я так любил моего сына, что даже и это меня не страшило.

Но что будет с матерью?

Мне хотелось убедить её. Но я понимал, насколько бесцельно противопоставлять мои рассуждения чувствам матери. И я знал, что одна только слезинка, скатившаяся по её щеке, один только взгляд, подобный тому, который она бросила на меня, когда я вырвал ребёнка из её объятий, опрокинут все мои самые бесспорные доводы.

Словно бледный свет звезды, пробивающийся сквозь мглу покрытого грозовыми тучами ночного неба, мозг мой озарила мысль — ничего не страшась, ни перед чем не останавливаясь, освободить моё дитя от всех грозящих ему страданий. Но этот едва забрезживший свет теперь погас: ребёнок должен был жить… У меня не было права отнять у него жизнь, которую я ему дал. Нет! Не было, хотя бы каждый день этой жизни и навлекал на мою проклятую голову всё новые проклятия, да ещё какие! Проклятия моего сына! Увы, это была ядовитая стрела, которая впилась мне в сердце и осталась в нём… Роковая, смертельная рана, спастись от которой было нельзя.

Глава двадцать четвёртая

Однажды в воскресенье утром — ребёнку было тогда около трёх месяцев — в Карлтон-холл неожиданно приехало двое незнакомых людей. В связи с их приездом хозяин мой весь день был занят какими-то срочными делами, и ему пришлось пропустить религиозное собрание, назначенное им на этот день. Я об этом не жалел: я получил возможность проведать жену мою и ребёнка.

Стояла осень. Летняя жара спала. Утро выдалось ясное. Воздух был необыкновенно мягким и благоуханным. Леса ласкали глаз необычайным разнообразием красок, яркостью едва ли не превосходящих весенние. Я ехал верхом, направляясь в Поплар-Гров. Окружающая красота и какая-то особенная прозрачность неба наполняли мою душу тихой радостью. Как нужна мне была сейчас эта радость после многих неприятных и тяжёлых минут, пережитых за последнюю неделю!.. Каждое повое унижение, которого я не мог избежать в моём положении раба, я переживал теперь вдвойне болезненно — за себя и одновременно за своего ребёнка, предвидя его будущее. Когда я выезжал из дому, на душе у меня было как-то невесело, но сама езда и чудесный осенний воздух успокоили меня и влили в меня бодрость, какой я давно не испытывал.

Касси встретила меня улыбкой и ласками, которыми женщина так щедро осыпает любимого мужа. Хозяйка накануне подарила ей новое платье для ребёнка, и она нарядила в него малыша к приезду отца. Касси принесла ребёнка и положила его мне на колени. Она восхищалась его красотой; обняв меня, она глядела на него и пыталась в чертах сына уловить сходство с отцом. Вся во власти материнской любви, она готова была совсем позабыть о будущем. Своими нежными ласками и маленькими хитростями женской любви она старалась сделать так, чтобы и я о нём позабыл. Но ей это плохо удавалось. Вид ребёнка, который улыбался, не ведая своей участи, снова повергал меня в глубокую печаль. В то же время мне больно было убивать надежду и радость моей жены, и, стараясь показать ей, что её усилия не пропали даром, я напускал на себя веселье, которому моя душа была чужда.

День был так хорош, что нам захотелось пойти погулять. Мы бродили по полю и роще, по очереди неся ребёнка на руках. Касси жаждала поделиться со мной тысячью мелочей, подмеченных ею в характере ребёнка и свидетельствовавших о его быстром развитии. Она говорила с увлечением и горячностью, которые всегда свойственны матерям. Я почти ничего ей не отвечал. Я знал, что стоит мне заговорить, и я уже не смогу больше владеть собой, а я не хотел омрачать её весёлость, дав волю горьким чувствам, кипевшим в моей душе.

Часы шли незаметно, и солнце уже склонялось к закату. Мне было приказано вернуться к ночи, и пора было уходить. Я прижал к груди моего сына и, поцеловав Касси в щеку, пожал ей руку. Но она не удовлетворилась таким холодным прощанием и, обвив мою шею руками, стала страстно меня целовать. Эта горячность так сильно отличалась от её обычной сдержанности, что просто поразила меня. Неужели она в эту минуту предчувствовала всё, что случится, что должно было произойти? Неужели её осенила мысль, что это наше последнее свидание, наше прощание перед разлукой?

Глава двадцать пятая

В Карлтон-холле, когда я вернулся туда, царило общее смятение. Я вскоре же узнал, чем оно было вызвано. Вот что мне рассказали: около года назад мистер Карлтон начал испытывать сильные денежные затруднения, и это вынудило его в какой-то мере поинтересоваться положением своих дел вообще. Оказалось, что у него много долгов, о которых он и понятия не имел. Его многочисленные кредиторы, которых давно уже кормили обещаниями, потеряли наконец терпение и стали проявлять настойчивость. Всё кончилось тем, что мистер Карлтон вынужден был прибегнуть к решительным мерам. Казалось, самое лучшее, что он мог сделать, это занять сразу у кого-нибудь крупную сумму. Он так и поступил: он занял денег у ростовщиков в Балтиморе, а в обеспечение выдал нм закладную на всех своих невольников, включая сюда домашних слуг, в том числе и меня. Деньги, которые ему удалось таким путём добыть, пошли прежде всего на то, чтобы приостановить возбуждённое против него дело. Оставшейся суммы, едва хватило, чтобы удовлетворить наиболее требовательных кредиторов. Деньги под закладную были взяты сроком на один год — не потому, что мистер Карлтон собирался из собственных средств немедленно погасить свой долг, а потому, что он надеялся за это время занять где-нибудь значительную сумму на более длительный срок и тогда освободиться также и от закладной.

Время шло, а надежды его никак не оправдывались. Срок возврата полученной суммы наступил, а мистер Карлтон между тем всё ещё только вёл переговоры о новом займе. Случилось это уже около месяца тому назад. Вернувшись в тот памятный день в Карлтон-холл, я узнал, что прибывшие поутру неизвестные были агентами балтиморских ростовщиков; они явились в Карлтон-холл с целью вступить во владение, заложенным имуществом. К моменту моего возвращения агенты успели уже захватить всех рабов, которых им удалось застать на месте. Не успел я войти в дом, как также был схвачен и помещён под надёжную охрану. Приезжие сочли такие меры предосторожности необходимыми, так как опасались, что рабы разбегутся и попрячутся по укромным углам.

Мой бедный хозяин был страшно растерян и расстроен. Напрасно пытался он добиться хотя бы кратковременной отсрочки, напрасно искал способов как-нибудь с ними договориться. Агенты заявили, что у них нет полномочии на какие-либо уступки, — им было поручено привезти деньги или, если таковых не окажется, то немедленно переправить рабов в Чарлстон, в Южную Каролину, где в те годы происходил наиболее оживлённый торг невольниками и где легче всего было сбыть такой товар с рук.

О немедленном взносе денег и речи быть не могло. Но мистер Карлтон не терял надежды, что через несколько дней получит если и не всю сумму, о которой он вёл переговоры, то хотя бы ту часть, которой его обещали ссудить на короткое время и которая была необходима для того, чтобы откупиться от закладной. Агенты согласились дать ему отсрочку на сутки, но тут же предупредили, что дольше ждать не будут. Мистер Карлтон вынужден был признать, что за такой короткий срок ничего не успеет сделать, и решил, что не стоит даже и пытаться. Он готов был пожертвовать рабами, работавшими в поле, но ему очень хотелось отстоять хотя бы домашних слуг. Он обратился к агентам с просьбой оставить ему хотя бы одного из слуг, чтобы было кому постелить ему постель или приготовить обед.