ЗЛОЙ опустил голову и снова поднял её; по его застывшему лицу катились две слезы…

— Бухович вытолкнул меня из вагона, — продолжал он сухим, деревянным от усталости голосом. — Мы выбежали со станции, никто нас не задерживал. В ту минуту мы были готовы сражаться хоть с целым взводом милиции: невинно пролитая кровь окончательно затягивает в болото преступлений. Бухович остановил на шоссе какую-то машину и, пообещав большую сумму, приказал шофёру ехать до Карчевья. В машине оказалось, что я поранил правую руку, из которой текла кровь; я велел остановить машину. Меня стали убеждать, что лучше потерпеть до Карчевья. Тогда я молча схватил Буховича за горло окровавленной рукой.

Машину остановили, я сошёл в чистом поле, а им велел уехать. Часа два я бродил где-то за Отвоцком, по холодной осенней стерне и перелескам. Потом пришёл на станцию Отвоцк, где мне перевязали рану. В Отвоцке уже было известно об убийстве в Юзефове. Отчаянно борясь с самим собой, я до конца выдержал перевязку. Потом пошёл пешком вдоль железнодорожной колеи до Юзефова.

Там на станции, хотя уже прошло немало времени, толпа прямо кипела, всюду призывали к самосуду. Я вошёл в толпу, превозмогая в себе бешеное желание крикнуть: «Люди! Это я, я сделал!» Слова разрывали мне сердце, стояли в горле. Только тогда, когда милиция стала составлять протокол и я узнал фамилию и адрес убитого, что-то во мне затихло, замкнулось навсегда. Я знал, что делать, хотя и не смог бы это тогда выразить словами. Сколько бывает горя из-за того, что мы не умеем иногда что-нибудь высказать, правда, пан поручик?

ЗЛОЙ усмехнулся бледной, невесёлой усмешкой. Дзярский молчал.

— Та женщина, его жена, — продолжал ЗЛОЙ, — жила в Свидре. Я три ночи бродил вокруг её дома. Её не было: лежала в больнице. К счастью, она не родила преждевременно. Через три дня уже вернулась домой. Ещё с неделю я ходил в дождливые ночи под её окнами, пока мне не удалось застать её одну. Без колебаний я вошёл на веранду. Женщина сидела в комнате, возле стола, в бледном свете лампы, с чёрным шерстяным платком на худых опущенных плечах. Я тихонько постучал в окно; сердце у меня чуть не выскакивало из груди. Она не слышала моего стука или, возможно, подумала, что это дождь барабанит по стеклу.

Я нажал на ручку двери, тихо вошёл в комнату и стал у порога; с моего плаща стекали струйки прямо на пол. Тогда она встала, повернула голову и увидела меня. Побледнела от страха и тяжело опустилась в кресло, положила руки под сердце, на живот. Я видел, как её черты исказила боль. И тут мне стало так страшно, что она упадёт, потеряет сознание, что с ней что-то случится. Но я не мог выдавить из себя ни единого слова, будто кто-то положил мне в горло свинец.

Тем временем она, казалось, приходила в себя после первого шока. В глазах её что-то блеснуло, красные пятна выступили на лице и на шее. Я, не спросив разрешения, сел на стул — впервые в жизни у меня подкосились ноги, вытащил из кармана револьвер и положил перед ней на стол. Она даже не вздрогнула, увидев оружие. С неимоверным усилием, выговаривая слова по складам, я сказал:

«Не могу себя заставить идти в милицию. Не умею. Стреляйте! Жизнь за жизнь».

Она с минуту дико смотрела — так дико, что меня охватило странное чувство: осталось всего несколько секунд, вот сейчас закончатся мои мучения. Но женщина вдруг закрыла лицо руками и крикнула: «Нет!» Оторвала руки от лица, глаза у неё были сухие, блестящие, на лбу — красноватые пятна…

«Нет! — крикнула она, — вы не можете отдаться в руки милиции, а я не могу убивать! Хотя ничего в жизни я так не желала, как убить вас в эту минуту!» И она горько зарыдала. Не знаю, долго ли я так сидел, слушая её плач, который словно рвал клочьями кожу с моего тела, раздирал сердце. Не знаю также, как случилось, что я встал, приблизился к ней и погладил по волосам. Она судорожно отшатнулась, как будто её коснулся прокажённый. Всхлипывая, сказала:

«У меня был только он. А сейчас нет никого. Я хочу уехать отсюда. Слышите?! — пронзительно вскрикнула она. — Я хочу выехать! Чтобы родить ребёнка не здесь, а как можно дальше от этого места!»

Не знаю, откуда у меня взялись такие слова. Я ласково повторял: «Успокойтесь, пани, ради Бога! Успокойтесь, это может вам повредить…»

Внезапно она вскочила, открыла шкаф, порылась там, вынула какую-то вещь и сунула мне в руки. «Продайте это, — сказала она сквозь слёзы, — мне нужны деньги на отъезд». Я посмотрел: это был великолепный, большой, чистой воды бриллиант. «Завтра, — сказал я, положив перстень на стол, — у вас будут деньги». Женщина истерически закричала:

«Нет! Нет! Заберите! Я не хочу его иметь! Этот перстень приносит несчастье! Я знаю! С той минуты, как он у меня, произошли страшные вещи. Хватит! Хватит! Мне нужно от него избавиться!» Она снова упала в кресло, закрыв лицо руками. Я оставил на столе перстень и выбежал из комнаты. Помню, мне показалось наивным суеверием, что она хотела избавиться от такой драгоценности; я не был суеверен.

На улице я долго стоял под ливнем, словно одурманенный. Мою душу терзала боль, какой я никогда ещё не знал. Меня мучила пронзительная жалость: произошло то, что уже до конца жизни будет со мной, и нельзя это отбросить, изменить, отвратить, — я даже бился головой о холодный, скользкий деревянный фонарный столб.

В тот же вечер я пришёл к Буховичу и потребовал миллион злотых наличными. Он сказал, что таких денег при нём сейчас нет, и спросил, зачем мне столько. Я ему откровенно объяснил, для чего. Он ответил со странной усмешкой, на которую я тогда не обратил внимания: «Я всё устрою. Придёшь завтра, поздно вечером».

На следующий день днём я поехал в Свидру. Было уже темно, когда я подошёл к её домику. Мне сразу же бросилось в глаза, что дверь на веранду открыта, а в комнате темно. Я перепрыгнул через заборчик и балюстраду веранды, вбежал в комнату. Дрожащими руками нашёл выключатель. При свете электрической лампочки я увидел: на столе лежала женщина с чёрным платком на плечах. В спине торчал дешёвый пружинный нож с деревянной рукояткой. Чёрный платок порыжел от крови.

Во мне что-то вспыхнуло и тут же погасло — словно перегорела спираль в электроплитке. Какое-то страшное, мертвящее спокойствие наполнило сердце. Я оглядел комнату, погасил свет и вышел. Я стал причиной слишком страшных несчастий, чтобы поддаваться чувствам. Нужно было как следует всё обдумать. Обдумать, а потом действовать.

Через два часа я разыскал в одном из пражских кабаков человека из банды Буховича. Он любил пружинные ножи с деревянными рукоятками. Сидел за столом, ел почки с кашей и запивал водкой из поллитровки. На пальце у него блестел мириадами искр чудесный бриллиант. Я даже усмехнулся, вспомнив, что бедная женщина была права, когда кричала, что есть вещи, которые приносят несчастье. Наверное, это была страшная усмешка, потому что люди стали с ужасом расступаться передо мной, а у официанта, стоявшего за стойкой, выпала из рук бутылка.

Я подошёл к тому, что сидел за столом. Это был сильный парень, типичный варшавский бандит, атлетического телосложения, со шкурой гиппопотама, ко всему равнодушный, никчёмный, но живучий, как гад. Я вызвал его в тёмный двор за кабаком; он пошёл за мной без опаски — считал своим. Во дворе, с краю, я увидел что-то вроде голубятника; помню ещё какую-то колоду — наверное, это был дровяной сарай. Нет, я не убил его… То, что осталось от этого человека, вы можете увидеть и сегодня: он нищенствует в пыли и грязи на ярмарках, в местечках под Варшавой. Я только лишил его перстня, руки и ноги.

Остался Бухович, — продолжал свой рассказ ЗЛОЙ, — ловкий Бухович, который держал меня в руках, потому что и второе убийство в какой-то мере автоматически легло на меня. Вот в чём заключался план Буховича: связать меня преступлениями, загнать в ловушку, из которой нет выхода, чтобы я вынужден был позвать его на помощь. Таким образом он хотел избавиться от страха передо мной. Это бы ему удалось, если бы я запил. Но я искал не водки, а его самого. Он испугался и удрал через заднюю дверь кабака, где я его наконец нашёл. А потом прислал одного из своих людей и просил передать, что хочет ночью со мной встретиться.