— А где Роберт? — дрожащим голосом спросил Зильберштейн.

— Остался, — угрюмо буркнул Меринос, — кажется, ему хорошо перепало…

— …он едет быстрее, — сказал Генек, — на шоссе «гумбер» меня всегда обгонит. А в городе? Может, всё-таки я его припру к стенке…

— Только бы ты к нему подлетел, — сказал ЗЛОЙ, — я попытаюсь перескочить.

Генек мимолётно, сбоку взглянул на лицо ЗЛОГО, и хотя это было лицо друга, его охватил ужас.

…На углу Иерусалимских Аллей и улицы Нови Свят испортились уличные светофоры. На перекрёстке трамвайных путей, на высокой цилиндрической площадке стоял милиционер-регулировщик; в мглистом тумане пыли, закрывающем перспективу улицы и машины, мигал на широком, покрытом белым лаком щитке невыразительный красный кружочек. Движение здесь было небольшим, как обычно в воскресенье, после полудня, и «гумбер» проскочил в последний момент, когда милиционер уже поднимал белый знак с красным кружком, запрещая проезд. Меринос повернул налево, прибавил газу, затем ещё раз свернул влево, на Братскую, описав большой крут около огромных серых домов, где размещались министерства и банки.

— Туда! — крикнул ЗЛОЙ, указывая на лимузин, свернувший на Братскую.

И снова Генек Шмигло показал, на что он способен в такие минуты: мгновенно откинулся назад, взглянул на улицу, виртуозно развернул машину и помчался к площади Трёх Крестов.

— Перережем ему путь! Обязательно! — прошипел он, бледнея от напряжения.

Когда они выехали на развилку дорог, оливкового «гумбера» нигде не было видно…

…«Гумбер» стоял, хитро притаившись, между громадными корпусами министерств на улице Журавьей.

— Сиди здесь и ни с места! — приказал Меринос Лёве, открывая дверцу. Он осторожно, оглядываясь по сторонам, вышел из машины, затем ещё осторожнее выглянул из-за угла дома. Синяя «Варшава» как раз остановилась на развилке.

Меринос зашёл на почту. Сейчас там было пусто; за единственным открытым окошком скучала дежурная. Прихватив по дороге телефонную книгу, Меринос закрылся в кабине и стал лихорадочно переворачивать страницы, затем набрал номер.

— Соедините меня с поручиком Дзярским, — сказал он, услышав голос телефонистки.

— Кто говорит? — спросила телефонистка.

— По служебному делу, — решительно бросил Меринос. Было слышно, как переключали на коммутаторе.

— Алло! — послышался мужской голос с типично варшавским акцентом.

— Я прошу поручика Дзярского.

— Слушаю. Кто говорит?

— Моя фамилия вам ничего не скажет, — спокойно произнёс Меринос, торопливо поправляя воротничок на разбухшей от страшного волнения шее. — Ну, хорошо, Ковальский. Я хочу вам кое-что сообщить. Вы собираетесь сегодня арестовать ЗЛОГО?

На противоположном конце провода стало так тихо, что Меринос услышал, как бьётся его собственное сердце, и почувствовал, как по спине у него течёт пот. Казалось, эта тишина длилась целую вечность; от волнения у него загудело в голове, тошнота подкатила к горлу.

— Собираюсь, — послышался наконец как будто откуда-то издалека голос Дзярского. — А что вы, пан Ковальский, предлагаете?

Собрав все силы, Меринос овладел своим голосом и сказал:

— Дайте мне ваш личный номер и не отходите от телефона. Даже если придётся находиться возле него всю ночь.

— Сейчас, — холодно перебил его Дзярский, — но кто может поручиться, что вы не обманываете меня, пан Ковальский? Я буду привязан к телефону, а кто-то, пан Ковальский, выкинет какой-нибудь номер где-то в другом месте, да ещё и не один, а несколько? Разве я не прав?

— Справедливо, — согласился Меринос, — и поэтому я буду вам звонить через каждые полчаса. Вы же понимаете, что не так легко передать этого преступника в ваши руки.

— Понимаю, — сказал Дзярский, — запишите мой номер телефона.

Меринос прижал плечом телефонную трубку и дрожащими пальцами записал номер. Через минуту он тихо вышел с почты…

…«Сейчас», — подумал Лёва Зильберштейн, когда Меринос вылез из лимузина. Растопыренными пальцами он вытер вспотевшее лицо, нервно провёл языком по сухим, растрескавшимся губам. У него кружилась голова, туман застилал глаза. Лёва повернулся, насколько позволял кузов автомашины, поднял заднее кожаное сиденье и вытащил жёлтый чемодан. Неизвестно зачем открыл его. Несколько банкнотов выпало на пол; он широким жестом собрал их и снова положил в чемодан. «Сейчас!» Он напряг всю свою волю, чтобы решиться покинуть машину, уже нажал на ручку и приоткрыл дверцу, но тут же закрыл её и бессильно опустился на сиденье.

— Я не могу этого сделать, — болезненно простонал он, — не могу! Могу обворовать, обмануть на несколько злотых, но на такую подлость не способен. Не умею! — стонал он. — Хотел бы, но не умею! И Роберту тоже нужно дать, он свой парень, друг. Как же его оставить без гроша? Я так не могу… с ножом к горлу. Нет, нет! — Через минуту Лёва поднял голову, на глаза его навернулись слёзы гнева, унижения и тупой, нестерпимой жалости.

Сквозь ветровое стекло он увидел силуэт Мериноса.

Зильберштейн быстро откинул сиденье и бросил жёлтый чемодан на место. Его пронзил страх: успеет ли он замести следы своей растерянности? Меринос вскочил в машину, выехал на улицу, сильно нажал на газ и через секунду пролетел под самым носом синей «Варшавы», пробиваясь наискосок в прямую перспективу Иерусалимских Аллей. Синяя «Варшава» рванулась вперёд, как огретая кнутом лошадь.

— Что вы делаете? — панически выкрикнул Зильберштейн.

— Я правильно делаю, — просопел Меринос, — ничего не бойся.

Впервые за много часов он подумал об Олимпии. «Поедет! Должна поехать, — он заскрежетал зубами, — несмотря ни на что! Я заставлю её поехать! Неужели не поедет? Только когда же я к ней сегодня попаду?» Какая-то болезненная струна зазвенела в его сердце — едва уловимое чувство горькой слабости и беззащитности. «Хорошо… — опомнился он, — всё должно окончиться хорошо». И Меринос вдруг на некоторое время забыл о белых глазах, горевших в преследовавшей его синей «Варшаве».

— Не отставай от него, — прошептал ЗЛОЙ, — я должен его сегодня поймать и поймаю во что бы то ни стало. Неважно, где. — В нём не чувствовалось ни малейшей усталости — его наполняла динамичная страшная сила. Генек невольно коснулся плеча ЗЛОГО, словно искал в этом прикосновении новых сил.

— …надо оторваться от них, — неуверенно бросил Лёва Зильберштейн, всматриваясь в заднее стекло «гумбера», — догоняют.

— Сейчас оторвёмся, — заверил, тяжело дыша, Меринос. Он нажал на газ, и «гумбер» на большой скорости промчался по свободному в этот час от транспорта мосту. Затем Меринос ещё увеличил скорость, пролетел по виадуку над аллеей Третьего Мая, ловко свернул на Смольную, потом на Нови Свят, снова выехал на Иерусалимские Аллеи и затормозил вблизи Маршалковской. — Слушай, Лёва, — оглянулся Меринос, — выйди и подожди меня в «Золушке».

— Как? — испугался Зильберштейн.

— А так, — решительно сказал Меринос, — если бы ты умел водить машину, я бы тебя оставил. Но ты же не умеешь. А наша операция вступает в решающую фазу, — он вытащил из кобуры на груди большой револьвер, зарядил его, загнав патрон в патронник, проверил предохранитель и снова положил револьвер в кобуру.

Помятое, усталое лицо Лёвы позеленело.

— Или я, или он, — сказал Меринос ясным, весёлым голосом, каким детям читают басни.

— А деньги? А чемодан? — сорвалось у Лёвы с потрескавшихся от лихорадки губ.

Меринос усмехнулся:

— Лёва, дорогой, не бойся. Вот увидишь, всё будет хорошо. Подождёшь меня в «Золушке». Пойми, за эти два проклятых дня ты ослабел, чувствуешь себя плохо, и я не могу оставить тебя одного с такими деньгами. Если бы ты водил машину, тогда другое дело. Я бы оставил её на тебя вместе с деньгами, так как верю тебе, знаю, что ты бы меня подождал.

— Это правда, — неожиданно согласился Зильберштейн.

Меринос исподлобья глянул на него: он считал свои аргументы настолько неубедительными, что внезапная капитуляция Зильберштейна показалась ему подозрительной.