Мамаша, ужасно распереживавшись и даже бросив возиться с телячьим рулетом, который готовила к ужину, стала настаивать, чтобы я оделась во что-нибудь другое. Она говорила, что если я пойду к ЖДД в этих лохмотьях, то он примет меня за бомжиху. Может, мне лучше надеть одно из ее платьиц, например, в желтые цветочки? Она дошла до того, что предложила мне свои штанишки из красного шелка и подвязки! Видите ли, когда-то она вращалась на Монпарнасе в среде артистов и точно знала, как следует одеваться. Мамаша даже призвала на помощь отчима. Тот тоже сказал, чтобы я надела штанишки и подвязки! Они походили на двух сутенерш, дающих наставления начинающей проститутке; на офицеров, готовящих молодого солдатика к бою; на тренеров, суетящихся вокруг юного чемпиона в легчайшем весе (а может, в наилегчайшем?) перед соревнованием.

Мое «свидание» с ЖДД!

Позже, когда я стану богатой и знаменитой и развалюсь на ковре из теплой шерсти перед потрескивающим камином в компании Гика и Нунка в своем собственном замке в Солони, то с огромной горечью (но и, конечно, не без иронии), вспомню, какую картину тогда представляли эти два жалких персонажа — отчим и мама, — стоя бок о бок в дверном проеме кухни, откуда исходил аромат телячьего рулета, и как она всё потрясала, словно начальник вокзала, своими штанишками из красного шелка, которые я наотрез отказывалась надевать. Он — с усами и вечно красной рожей, она — блондинка с завитыми волосами, в очках в металлической оправе. Такими они навсегда останутся в памяти Той, какой я стану, запечатлеются на века, как под слоем лака на античном полотне великого мастера. Так называемая социальная и эстетическая пропасть, возникшая между нами, позволит мне в будущем из-за их уродства не относиться к ним как к хрупким художественным предметам, лишенным человеческого зловония. И пропасть эта начала увеличиваться с того момента, когда, хлопнув дверью нашей четырехкомнатной квартиры, Та, какой я была, оставила их, словно ненужный багаж, сбежала по лестнице и понеслась как на крыльях в «Козери де Лила» — моему первому этапу, моей первой клеточке в игре в гусёк — навстречу моему неудержимому социальному взлету Мое сердце бешено колотилось, ноги дрожали. И мои «Найк» никогда еще не бегали так быстро.

Признаюсь в одной непристойной вещи своему диктофону (запиши это, Дик, и не смей ничего подвергать цензуре!). Когда я спустилась с шестого этажа (где мы жили) на третий, то услышала крик наверху. Подняв голову, я заметила в пролете надутые губы и стальные очки моей родительницы.

— Лю! — прокричала она мне. — Последний совет.

— Что еще?

— ЖДД, он же старик! Лет пятьдесят пять, не меньше. Если он больше не может… Понимаешь, о чем я говорю?.. Так вот, полижи его. Старики это обожают.

Таким было последнее напутствие, которое дегенеративная мамаша дала своей дочери в тот момент, когда та отправилась навстречу своей карьере. Я готовилась превратиться в ту, какой стала теперь, я была готова к перерождению.

«Козери де Лила», как объяснил ЖДД, находится прямо на пересечении бульваров Сен-Мишель и Монпарнас. Ошибиться невозможно.

Как указывается в плане метро, чтобы добраться туда с авеню Жана Жореса, нужно сесть в поезд на станции «Жорес», пересесть на Северном вокзале на линию «Со» и ехать до «Порт-Руаяля» в направлении «Реми-ле-Шеврёз». В наше время ездить общественным транспортом безумно дорого: на каждой станции полно нищих, которые безо всякого зазрения совести пытаются выманить у вас подаяние. Такси обходится дешевле. Но в идеале лучше иметь лимузин с шофером. Во Франции и до этого были бедные. Однако теперь появились «новые бедные», и их с каждым днем становится все больше и больше. Когда их станет столько же, сколько «новых богатых», это действительно будет ужасно!

По телефону ЖДД посоветовал мне ориентироваться при выходе из метро на статую маршала Нея, поскольку «Козери» находится совсем рядом. В сгущающемся сумраке я обнаружила забавного бронзового человечка в треуголке, устремившего ввысь свою шпагу. Ресторан располагался напротив: на белой полотняной вывеске зелеными буквами было написано «КЛОЗЕРИ ДЕ ЛИЛА». Если магнитофон не дает нам возможности делать орфографические ошибки, то по телефону их можно сделать сколько угодно. Я толкнула дверь «Клозери». Это была вращающаяся дверь. Таких в своей жизни я еще не видала. И тут меня как завертело, закружило, — и пулей выбросило в… какой-то дурацкий довоенный фильм с Богартом, Лоран Бакол и Ингрид Бергман. Справа — пианино из «Касабланки», в глубине, опять же с правой стороны, бар из «Порта тревоги», а слева — пивной ресторан, как в «Шанхайском связном», — и все это погружено в полумрак, рассеиваемый маленькими лампами с красными абажурами, множащимися благодаря беспрерывной игре света в настенных зеркалах. Посетители тоже были под стать — и сидящие за столиками, и стоящие у барной стойки в густой завесе табачного дыма. Казалось, все они только что вышли с картины Ричарда Гесснера («Париж ночью», 1927). Я сразу заметила ЖДД в глубине зала; он сидел на банкетке в окружении десятка друзей — мужчин и женщин. Не узнать его было невозможно: он выглядел более настоящим, чем по телеку.

ЖДД был красив. Красив так же, как монохромное полотно Ива Кляйна[6]. Это ничего не говорит и говорит всё. Первый раз, когда я увидела синий квадрат Кляйна в Музее современного искусства в Бобуре, я просто впала в гипнотическое состояние. Полуошарашенная, с ватными ногами, я почти полчаса неподвижно стояла перед ним, находясь между сном и явью, реальностью и небытием, чувствуя, как меня увлекает, зачаровывает, поглощает и проглатывает эта бездонная синева океанской пучины. Похожий эффект произвел на меня ЖДД. Бесполезно описывать его седые длинные волосы, артистически заброшенные назад, его пробивающуюся лысину, маленькие красные пятнышки в верхней части лба — следствие то ли возраста, то ли какой-то болезни кожи типа экземы, — незаметные на маленьком экране. Кляйн говорил: «Почувствовать душу без объяснений, без слов и изобразить это ощущение — вот, я думаю, одна из причин, которые подвигли меня заняться монохромией».

Именно душу ЖДД я полюбила. Какое значение имело его тело!

Лавируя между столиками, я пошла вперед к Священному столу, где председательствовал ЖДД, как Христос на тайной вечере, окруженный своими апостолами. Кстати, вокруг его шеи было что-то вроде белой епитрахили — возможно, шарф? Я волновалась, как первопричастница, приближающаяся к алтарю, как овечка, которую ведут на заклание. Белая овечка, так как мертвенная бледность моего лица отражалась справа и слева во всех настенных зеркалах, где мелькало мое призрачное изображение. Я неслышно подошла к столику и встала прямо перед ЖДД, который, не обращая на меня никакого внимания, продолжал разговаривать со своими двумя соседями — бизнесменами, как я узнаю позже, торговцами готовой одеждой. Я положила руки на спинку стула мужчины, сидящего напротив него, и стала ждать, когда ЖДД поднимет на меня глаза — его компаньоны меня уже заметили, а он все продолжал беседовать с торговцами готовой одеждой. Писатель СС — я узнала его, так как он тоже выступал по телеку, — спросил, кто я такая. Из сумки на длинном ремне, вечно висящей на моем плече, как у сенегальского стрелка автомат, я вытащила почтовую открытку.

— Ах да, вижу-вижу, — пробормотал он. — «Органастм».

При этих словах ЖДД поднял глаза и воззрился на меня…

— «Органастм»?! — наконец воскликнул он.

Затем из кармана пиджака вынул пару очков, одна из дужек которых была сломана и приклеена скотчем, а стекла были настолько грязными, что казались запотевшими. Он нацепил их на нос и принялся меня рассматривать.

— «Органастм»! А вы, оказывается, не такая уж и дурнушка!