Отметьте также, что два синтагматических блока «орган» и «астма», составляющие название моего творения, взаимно связываются в фонетическом плане сочетанием горловых согласных «р» и «г» и дентальных, или зубных, «с» и «м» и весьма напоминают дыхание, формирующееся в горле и доходящее до зубов и губ, как эхо криков сабинянок, насилуемых при похищении, в то время как в семантическом плане та же концепция дыхания выражается в противоречии понятий «орган» (музыкальное проявление дыхания) и «астма» (завершение того же самого дыхания удушающим кашлем). Таким образом, наслаждение и смерть, жизнь и небытие, две фундаментальные грани всего человеческого фатума (как напишет однажды журнал «Арт-пресса», когда мой гений будет признан), отражают конечную мысль моего полотна как в лингвистическом, так и в изобразительном плане.

Видите, какая я умная, хотя мне и отказали в степени бакалавра. Впрочем, эта степень девальвировалась уже настолько, что если бы мне ее и захотели вручить, я бы не унизилась до того, чтобы ее принять. Своей эрудицией я обязана папе, то есть разговорам с ним и его богатой библиотеке (улица Гут д'Ор), которую я проглотила целиком от А (Альтюссер), Б (Барт) и Д (Деррида) до Т (Тцара) и Ю (Юнг), пройдя через 3 (Задкин), К (Кошут), М (преподобный Мун), С (Исидор Севильский) и Э (Умберто Эко).

В десятке картин, которые я уже «расчленила», можно найти «Ангела, несущего благую весть» и «Сцену» (намек на да Винчи). Я также отдала небольшую дань уважения, немного льстивую, президенту нашей республики Миттерану, так много сделавшему для искусства; но я не слишком довольна своим «Блуждающим мифом[3]»: это просто белый квадрат.

Я отправила открытку с репродукцией «Органастма» более полусотне современных художников, а также Ипустэгю, который, как и я, работает в манере каламбура, только в жанре скульптуры. Ему принадлежит, между прочим, величественная бронзовая статуя, воздвигнутая перед Арсенальной библиотекой в память Рэмбо — «человека, оторвавшегося от земли». Эта статуя представляет собой персонаж, чье лицо скрывается за ступнями ног в результате акробатического изгиба тела, и получается, что подошвы, занимающие весь передний план, находятся прямо на лице.

Я также разослала эти открытки актерам, кутюрье, режиссерам, певцам и, так как у меня остались еще две неиспользованные, — писателям ЖДД и его большому другу и соратнику СС.

ЖДД был единственным, кто мне ответил. Он позвонил почти сразу же.

Чтобы лучше показать, как все прошло, — хотя мне претят «жанровые сцены» во всем, что касается пластического искусства и литературы (я отдаю предпочтение чистой странице Малларме и «Белому квадрату» Малевича, то есть описанию тишины и изображению пустоты), — постараюсь точно воспроизвести все события. Итак, я с голым задом растянулась на своей постели (одноместной железной кровати, упомянутой ранее) в мамашиной квартире. В свои двадцать лет я продолжаю жить у мамы (финансы обязывают), как и моя старшая сестра Одиль (двадцать два года, дочь парапсихолога) и моя младшая сестра Пусетт (семь лет, дочь продавца энциклопедий). В квартире четыре комнаты — таким образом можно сказать, что мы живем в тесноте.

Я курила суперлегкие «Мальборо». Нет ничего лучше, чем сигарета после «маленькой встряски» в конце дня (было шесть часов вечера). Я часто отдаюсь «маленьким встряскам», производимым при помощи руки или душа, включенного на полную мощь. Честно говоря, парнями я сыта по горло, и всё из-за мамаши. Это она лишила меня невинности. Морально, я имею в виду. Мне было четырнадцать лет — мы жили тогда на окраине Гарж-ле-Гонеса, — и она без конца изводила меня вопросом: «Ты что, все еще девственница?» (Мамаша радеет за сексуальную свободу.) В конце концов она меня так достала, что как-то вечером я воспользовалась тем, кто оказался под рукой: любовником моей сестры, заведующим складом у Маммута. Потом было полно и других. Тогда мамаша и заявила: «Если ты больше не девственница, то это не повод, чтобы раздуваться от гордости!»

От парней, честно говоря, мне ни жарко ни холодно, поэтому я и предпочитаю «маленькие встряски». Никто не обслужит тебя лучше, чем ты сам.

Итак, я заканчивала курить «Мальборо», когда в дверь моей комнаты постучали.

Тире, диалог.

— Лю, телефон! Это тебя! — раздался голос моей mother[4].

Тире, ответ:

— Ме-е-ня-я! — воскликнула Лю (я).

Я положила на прикроватную тумбочку рядом с круглым аквариумом для Глуглу (Глуглу — моя красная рыбка) книжку «Общество спектакля» Ги Эрнеста Дебора, которую начала просматривать сразу же после встряски. Дебор — ярый гошист, самый что ни на есть отсталый. Вот уже больше двадцати лет он уверяет, что искусство мертво, так же как и литература. Вызов, брошенный Западу в первой половине этого века, должен был, по его словам, изменить жизнь, сделав ее такой же прекрасной, как и искусство, но Запад во второй половине века смог лишь низвести искусство до уровня отсутствия жизни. Глупость! Разве когда-нибудь открывалось столько галерей и публиковалось столько книг, как сегодня? А наш президент республики, портрет которого я расчленила, разве он не был избран для того, чтобы изменить жизнь?

Я загасила «Мальборо» в желтой бакелитовой пепельнице, которая стояла на моей постели, натянула джинсы, надела белые с желтыми полосками кроссовки «Найк» и встала…

Телефон в гостиной-столовой.

Я опускаю описание этой комнаты. Желая избежать Харибды бальзаковского реализма, обязательно попадешь на Сциллу гиперреализма. Поэтому я не буду упоминать огромный телевизор «Сони», возвышающийся на черном лакированном индийском столе возле камина, таиландского позолоченного Будду на комоде и зеленые обои с гранатовыми чашами, доверху наполненные хризантемами, которые словно вырвали из коллажа Роберта Кушнера («Поставь паруса», 1983) и вернули в некотором роде к их начальному предназначению.

— Алло? — вопросительно прошептала я в трубку.

— Это ЖДД! — услышала я.

Мое сердце перестало биться (именно так). Теперь я понимаю волнение Девы Марии в фильме Жан-Люка Годара, когда ей явился Филипп Лакост в роли архангела Гавриила («Приветствую вас, Мария», 1985). В какое-то мгновение я подумала, что это шутка, и, покраснев, сразу же побледнела. Голос ЖДД — голос, который по радио и телевидению обращался ко всем, то есть ни к кому, — теперь говорил со мной, только со мной, со мной одной, ничтожеством, бесконечно Малым атомом (монадой!), со мной, затерявшейся в огромной массе слушателей и зрителей, откуда одним звонком (одним телефонным звонком!) я была вытащена, как рыба из воды удочкой рыбака, — и какого рыбака!

Я утонула в потоке его слов: он получил мой «Органастм»! Это действительно здорово, мой «Органастм»! Он до сегодняшнего дня не видел подобного «Органастма»! Много ли я таких нарисовала? Как давно я начала рисовать? (Два года назад.) Сколько мне лет? (20.) Какая я?

(Что он под этим подразумевал?) Брюнетка? Блондинка? (Блондинка.) Высокая? Низкая? (Средняя.) Толстая? Стройная? (Стройная.) Кожа? (Кожа?) Светлая? (Я не черная!.. тут он начал меня немного нервировать.) Ну хорошо, вы уродина или красавица?

И в заключение:

— Ладно, сегодня вечером приходите в «Клозери», а там посмотрим…

— В «Козери[5]»?

— Де Лила.

— В «Козери де Лила»?

Я позвонила папе в его кабинет на улице Гут д'Ор, чтобы сообщить столь потрясную новость, кроме того, я позвонила Бабетт, Бронкс, Сюзи и Бижу. Я надела свои самые красивые джинсы, немного растянутый свитер из шотландской коричневой шерсти, потертое черное пальто и зеленую бейсболку с надписью «No Way». Потом я долго колебалась, не зная, какие выбрать кроссовки: белые «Найк» с черными шнурками, белые «Найк» с красными шнурками или же черные «Найк» с фиолетовыми шнурками, — и наконец остановилась на желтых «Найк» с голубыми шнурками.