И необыкновенные глаза его, и слова милые были полны несказанной теплоты. Отец Григорий покосился на Тучина: ну что, недаром проходили? На лицах Тучина и Терентия была теплота умиления.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — раздалось за дверью.

— Аминь. Ты что, брат Данила?

Пришедший инок был во всём прямой противоположностью Павлу: румяный крепыш, с буйными тёмными волосами в кольцах, с бойкими глазами, развертистый, он производил скорее впечатление торгового человека, княжого отрока, чего угодно, но только не инока.

— Не дашь ли мне долотца, отец Павел? — сказал он. — Я своё, грешным делом, сломал. А хотца мне мисы, что поделал, торговым скорее сдать.

— Так что. Возьми вон на полке.

— Спасибо. Я скоро назад принесу.

— И не скоро, так ладно, — улыбнулся Павел.

Данила взял долото и с любопытством оглядел своими бойкими глазами посетителей.

— Ну, счастливо оставаться, — тряхнул он своими тёмными кудрями и форсисто пошёл тропкой в лес.

— Москвич? — спросил отец Григорий с улыбкой.

— Рязанец, — улыбнулся и Павел. — Они выходкой-то и москвитянам не уступят.

— Что говорить: и наши народ оборотистый, — усмехнулся и Терентий.

— А в Писании как начитан, удивлению подобно, — сказал Павел. — И до того обык он от Писания говорить, что попросту редко что и скажет. За обхождение его Рязанцем зовут, а другие за язык цветистый Агнечем Ходилом прозвали.

— Почему же Агнечем Ходилом? — спросил Тучин.

— А потому, что ты, к примеру, скажешь «баранья нога», а он обязательно «агнече ходило» скажет. Ничего, добрый паренёк, усердный, заботник. Только думаю, не высидит он, здесь долго: больно в нём силы этой мирской много, а для неё у нас тесновато.

Помолчали.

— А что, старца Нила повидать нам можно будет? — спросил Тучин.

— Вот уж не знаю, — отвечал Павел. — Теперь к нему и пройти очень благо[51]: он середь болот, на берегу Сорки живёт, со своим учеником Иннокентием. Да и не любит наш старец многоглаголания: лутче, бает, с какой высоты пасть, чем от своего языка. Господь его знает, может, оно и так: вот сказал я вам про Агнече Ходило-то, а теперь совесть и зазрит — может, лутче бы того не говорить.

Он вздохнул тихонько.

— Иннокентия-то я раньше знавал, — сказал Тучин. — Он из роду бояр Охлебининых ведь. Может, по старой дружбе он и захочет со мной повидаться.

— Да я поговорю и ему, и старцу, — поторопился прибавить Павел. — У Нила сердце доброе. Раз вы столько прошли, как же можно отказать вам? Ничего, я поговорю… Вот к вечеру, Бог даст, подморозит, я и провожу вас в скит. Ничего, как-нибудь с Божией помощью уладим. Я всегда жалею, когда человек за добром пришёл, а пред ним дверь закрывают. Конечно, много так, зря, из любопытства ходят, то другое дело, а тем, кто ищет правды Божией, как заградить им путь? Благословен, грядый во имя Господне, сказано. Да что мы, гости милые, в избе-то дябим? — вдруг спохватился он. — Пойдёмте-ка над рекой лучше посидим, полюбуемся, порадуемся.

Они проходили уже мимо церковки, когда из лесу на прекрасном, до ушей мокром коне выехал вдруг молодой боярин. За ним спели двое вершников, а сбоку поспешал, тоже весь мокрый, весь в болотной тине, монах с сивой бородой. Красивое лицо боярина было угрюмо, и тёмным огнём горели красивые, слегка косящие глаза.

— Ну, спасибо тебе, отче, — останавливая коня, проговорил он. — Замаял я тебя.

— Не беда, княже, — отвечал монах, вытирая платом грубоватое, умное крестьянское лицо. — Для Бога потрудиться не грех. Ты уж нас, простецов, прости, что не могли принять тебя как подобает.

— Я не пировать к вам, отче, приехал, — сказал всадник. — У вас ищут того, чего у нас на Москве уж не водится.

Умные глазки монаха осторожно блеснули.

— Что это ты баешь, княже? — усмехнулся он. — Там у вас сам митрополит всея Руси, и епископы, и вся сила церковная.

— Митрополиты да епископы… — насмешливо повторил князь, и ноздри его раздулись. — Им надобе только пиры, да селы, да скакати и смеяти с воры.

Богомольцы переглянулись.

— Кто это? — тихонько спросил отец Григорий.

— Князь Василий Патрикеев, — тихонько отвечал Тучин. — Я с ним, бывало, в Москве встречался. Жадное к добру, но омрачённое страстями сердце. Нет, я не хочу, чтобы он меня узнал тут — ты стой, а я за тобой спрячусь.

— Отец Пахомий, а как дорога в скит-то? — слабым голосом своим крикнул Павел. — Благо, чай?

— И не говори! — махнул рукой монах. — Насилу вот с князем добрались. Жизни решиться можно.

Отец Павел повёл своих гостей на обсохший берег над серебряной гладью радостно гуляющей реки, а князь Василий, простившись с монахом, поехал по-над рекой прочь. Много нового, много светлого, много глубокого поведал ему старец Нил, но не излечил мудрый отшельник до конца отравленной души его. Она болела не только страстью неугасимой к Стеше, но и всем тем нестроением и ложью, которыми была переполнена жизнь человеческая.

Он шёл жизнью точно по раскалённым углям.

На светку ударил морозец. Лужи все затянуло тонким и звонким ледком. Мхи просохли и хрустели под ногами, как стекло. Звонки были едва видные тропки лесные. В радостном золоте восхода нарядно играли по мелколесью тетерева, по трущобам щёлкали и точили тяжёлые глухари, а потом вскоре зазвенела и вся тварь живая. С лица Павла не сходила светлая улыбка: всем милым сердцем своим он пил радость лесного мира…

Все мокрые, они вышли на берег гуляющей Сорки. Там на поляне, среди тёмного леса, грелись на солнышке две хижинки крошечные да часовенка, игрушке подобная. Гости заглянули в неё в оконце: две-три иконки немудрящих в самодельном иконостасе, еловый аналой с какою-то старой книгой, вместо паникадила лампада бедная — вот и всё. Но всё было срублено из свежего леса и выглядело весело и нарядно. На деревянном кресте часовни сидел зяблик и, надувая горлышко, разливался серебристыми трелями.

— Неужели они так тут вдвоём и живут? — тихо спросил отец Григорий Павла.

— Нет. Другие ученики по лесу живут, каждый в своей келии, — отвечал тот. — Их немного.

Нилова пустынь, первая пустынь на Руси, не была общежитием, но не было это и полное отшельничество, ибо его может выдержать только человек исключительно сильный. Мудрый же должен избрать себе путь средний, «царский путь» жизни скитской, когда отшельники селятся неподалёку один от другого, чтобы иметь и радость общения и не давать себе повода слишком грешить языком. Инок сам выбирал себе наставника и жил с ним на братских началах, но мог обходиться и совсем без наставника, руководясь только Святым Писанием. Настоятель был только опытный руководитель и никакой власти не имел. Собирание милостыни не допускалось — разве только в случае тяжкой болезни. В келиях иноков не было даже необходимого.

Павел тихонько постучал у келейки Иннокентия: во имя Отца и Сына…

— Аминь, — глухо отвечал оттуда голос.

Павел приотворил маленькую дверку. У елового столика сидел над творениями Исаака Сирина средних лет монах с истомлённым лицом. В переднем углу чуть теплилась лампада пред иконой, которая так восхищала Павла — «Прекрасная Заря, держащая Пресветлую Луну».

— Прости, отче, что, не спросившись, я привёл гостей, — сказал Павел. — Они стучат во имя Господне. Может, отворишь им? Тут и дружок твой прежний, боярин Григорий Тучин.

Монах обежал усталыми глазами лица посетителей и остановил их на смуглом, одухотворенном лике маленького боярина. Глаза его чуть улыбнулись. Тучин был предупрежден Павлом, что лишнего в скиту говорить не полагается. И вот прежние друзья смотрели один на другого, и в немой беседе глаз их было много грусти и тепла. И Иннокентий сказал: