— Ведь вы не ко мне, а к старцу Нилу пришли. Пойдёмте, я спрошу его. Может, он и пожалеет вас за труды ваши. Ишь, как измокли вы все.

Они подошли к келейке Нила, Иннокентий легонько постучал, но ответа не было. Приотворили дверь — бедная келейка была пуста.

— Значит, в лес молиться ушёл, — сказал тихо Иннокентий. — Ну, ничего, присядьте вот тут, на брёвнышках, отдохните. Он скоро подойдёт. А меня, убогого, уж простите ради Христа: знаю немощь мою и скудость и говорить опасаюсь. Пользы от меня вы не получите, а голые слова, как называет их отец наш Исаак Сирин, скорее вред принесут вам.

И снова усталые глаза его с немой лаской остановились на лице Тучина. И опять без слов сказали одни другим глаза если не всё, то главное: жизнь проходит, мы оба страдаем на путях её, но надеемся всё же, что спасение есть… И, низко поклонившись, Иннокентий скрылся в своей келейке и плотно притворил за собой дверь.

Старец Нил между тем сидел, прислонившись спиной к могучему стволу старой ели и закрыв глаза, на своём любимом местечке, на краю глубокого оврага, по дну которого бежал гремячий ключ, тут же падавший в широко разлившуюся Сорку. Вокруг, по солнечным опушкам, гремели весенние хоралы, тёплый и душистый ветер ласкал истомлённое лицо Нила, но он точно не чувствовал ничего, и на простом, мужиковатом лице его с толстым носом и уже начавшей седеть бородой — ему было под пятьдесят — был великий покой. Нил предавался тому «умному деланию», которое он познал на Афоне и которое было занесено туда какими-то таинственными путями из далёкой Индии. Собрав всего себя в себе, затаив дыхание, Нил истово повторял про себя молитву Иисусову: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного…» И по мере того, как он призывал так в глубине дремучего леса имя Иисусово, жизнь повседневная замирала в нём, душу заливал всё шире и радостнее неизъяснимый и сладчайший свет, а когда, после такого делания возвращался он в мир, всё вокруг исполнялось неземной радости, всё, как ему казалось, «усладительно кипело».

Нил происходил из боярского рода Майковых. В юности он жил в Москве и занимался перепиской книг, потом ушёл в Кириллов монастырь и имел руководителем своим в духовной жизни знаменитого старца Паисия Ярославова из Спасо-Каменского, что на Кубенском озере, монастыря. Нил не удовлетворился даже суровой жизнью Кириллова монастыря и вместе с другом своим и учеником Иннокентием отправился в Царьград и на Афон. Там ему особенно полюбилась скитская жизнь, и он стал изучать всё, что о ней было написано отшельниками прошлых веков. Семена эти и у Нила, и у многих других русских людей пали на подготовленную почву: набеги кочевников, междоусобия князей, ужасы татарщины, частые моровые поветрия, опустошительные пожары — всё это поддерживало в русском человеке взгляд на мир как на юдоль вечной скорби: «Вся в мире погибает, аки прах и пепел, яко цвет травный увядает вся света сего прелестна…»

Вернувшись на Русь уже под сорок, Нил сперва поселился около Кириллова монастыря, а затем отошёл в лесные дебри, которые для мирской чади были маловходны. К нему скоро стала проситься братия, но он принимал только тех, которых не пугал его суровый устав.

К писанию Нил относился совершенно свободно: «Писаниа многа, — говаривал он, — но не вся божественна суть. Ты же, истинная известие[52] испытав, сих держися». Он с недоверием относился ко всему чудесному в этих писаниях и не ставил на первое место, как другие монахи, посты, молитвы и усиленные моления: «Кто молится только устами, а об уме небрежет, — говорил он, — тот воздуху молится. Бог уму внимает». Самым главным в духовном самосовершенствовании было, по его мнению, то, чтобы «умом блюсти сердце». Только этим путём достигается то высшее духовное состояние, та неизречённая радость, когда умолкает язык, когда даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть, направляемый «силой иною», и затихает сердце, этот хранитель помыслов, и мысль, эта быстро парящая и бесстыдная птица, и прекращается всякое их ухищрение. «Здесь да остановятся ищущие, — говорит Исаак Сирин, — потому что пришёл Домовладыка».

Так молятся на небесах святые — не молитвою молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе.

Павел был одним из любимых учеников Нила, который чуял в этой зачарованной душе целые россыпи духовных сокровищ. Но в то время, как Павел искал и находил в мире только солнечную радость — в ней для него был весь сок жизни, — Нил, более углубленный, более сложный, познал и не отворачивался от тех страшных глубин жизни, о которых с такою силой, с такой беспощадностью говорили его любимые писатели, отцы церкви. Путь Павла был каким-то райским путём, по которому шёл, может быть, человек до грехопадения, путь Нила был иногда тяжким путём Голгофы, на котором впереди, в небе, виднеется страшный, но и спасительный крест, символ мирового страдания и победы над ним.

От очень многого в своих верованиях отрешился в зелёной глуши своей Нил, но всё же, если бы его спросили, православный ли он, он, вероятно, удивился бы: у него могли возникнуть сомнения в том, православна ли православная Церковь с её пышными и тупыми иерархами, но о себе таких сомнений у него не было. Здесь, в скиту, он первым делом поставил церковку себе. Но в последнее время он чувствовал всё чаще, всё яснее, что он, независимо от своей воли, уходит к каким-то далёким и светлым берегам…

Нил встал. В душе его был великий и светлый покой. Ему было не нужно ничего. И в этом-то вот и была высшая свобода и радость, которых не знают смертные, извечные слепыши. Он чувствовал, что эти рати старых елей, эта светлая река, эти синие дали, эти медведи, эти облака — всё это Он, не он, Нил, который родился и скоро умрёт, а тот Он, который живёт в нём, Ниле, и из которого нельзя выйти: Единородный Сын, сущий в недре Отчем…

Тихо, едва заметной тропкой, Нил побрёл к своему скиту. На брёвнах, оставшихся от постройки, сидели трое. Первым движением при виде людей у Нила было всегда: куда и как скрыться? Но, как всегда, доброта победила: сколько шли, мучились, стало быть, есть в нём нужда. Он не торопясь подошёл к гостям и из-за кустистых бровей поглядел на них своими мягкими, но читающими в душе глазами и, заложив руки за лычко, которым был подпоясан его худенький подрясник, устало, но мягко проговорил:

— Ну, здравствуйте, люди милые. Не ко мне ли побеседовать пришли?

Павел, встав, совершил обычное метание. Нил сделал движение, чтобы остановить его, но не успел и укоризненно покачал головой.

— Не тебе, отче, не тебе! — проникновенно проговорил Павел. — Но Тому, Кто избрал тебя сосудом мудрости Своея. Не препятствуй любви и радости.

Нил, сделав усилие удержать слёзы умиления, любовно потрепал Павла по щеке.

— Ну, садитесь, гости милые. Тут на солнышке нам гоже будет. Откуда пришли?

Поговорили сперва о повседневном. Нил точно нащупывал легонько души. И сразу выделил Тучина.

— Слышал я, слышал о делах ваших новгородских, — сказал он. — Великая гордыня одолевает князей московских. Дошло уже до того, что Церковью повелевать хотят, Митрополитов попы московские выбирают только тех, которые государю угодны, а великий князь Василий покойного митрополита Иону, дружка своего, взял да и святым сделал — точно вот в окольничьи или в стольники произвёл. А Иону многие ведь помнят. Пафнутий Боровской никогда его пастырских наставлений не слушал, а тот вызвал его к себе, отдул собственноручно жезлом своим и заключил в оковы. А помер, святым сделался. Много, много воли взяли князья московские — не знаю уж, к добру ли… — сказал он и вдруг оборвал: — Ни к чему всё это. Ну, с чем же вы, люди добрые, пришли ко мне?

— Кто с чем… — мягко улыбнулся Тучин. — Всякий своего ищет, отче. А тихая пристань всем нужна.

— Она в тебе, — обласкав его глазами, сказал Нил. — Не ищи в селе, а ищи в себе. Вот ваши новгородцы, слышал я, всё какую-то новую веру придумывают — ты попробуй исполни до конца то, что старая от тебя требует, тогда, может, и придумывать ничего не надо будет…