Но вот что сразу поражало наблюдателя — огромный, немыслимый объем черепа. Если рост у них был в среднем один метр семьдесят два сантиметра, то размер черепа вдвое превышал размер головы господина Синтеза. Такая шокирующая[34] с точки зрения нашей эстетики[35] диспропорция[36] подчеркивалась еще необычайной тонкостью суставов, изяществом и женственной грациозностью конечностей.

Швед взирал на них с понятным любопытством и с трудом мог поверить, что эти крошечные ручки, миниатюрные ножки, виднеющиеся из белых туник[37], похожих на алжирские балахоны без рукавов, принадлежат тем же особям, что и чудовищно громадные головы. Тем не менее это было именно так.

— Никаких сомнений — эти люди летают над землей, — пробормотал старик. — Я не сплю… Это точно. Всем им, без исключения, присуще это редкое качество… В мое время это называли левитацией… Мой друг, пандит[38] Кришна, обладал этой способностью… И ею же овладели некоторые из его последователей. Но в такой степени ее не достиг никто. Они могли парить в воздухе очень редко и, как правило, недолго. В то время, как для этих людей она, сдается мне, является естественным состоянием… Чудесным modus vivendi[39], средством, столь подходящим для их расы и позволяющим им вести несколько воздушный образ жизни, мгновенно перемещаясь из одной точки в другую, избегая постоянного соприкосновения с землей. Существует ли какое-либо соотношение между этой таинственной силой и гипертрофией[40] их мозга? Я хочу это знать.

Затем громко, по-китайски, ни к кому не обращаясь, господин Синтез сказал:

— В тысяча восемьсот восемьдесят шестом году я уснул среди полярных льдов. Прежде чем объяснить, как я сегодня себя чувствую среди вас, скажите, в каком году я пробудился…

— В одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестом, — без запинки отозвалось поющее горло старика в очках, зависшего в двух метрах над землей.

ГЛАВА 2

Удивление и радость. — Господин Синтез ищет в науке аналоги[41] своему случаю. — Воспоминания о пандите Кришне. — Быть может, мамонта можно было бы возвратить к жизни. — Встреча Большого-Пожилого-Господина и Рожденного-Прежде. — Преображение Земли. — Всемирная республика. — Президент Академии наук Тимбукту. — Передача флюидов[42]. — Животный мир продолжает развиваться. — Церебральные.

— Одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестой?! — громовым голосом воскликнул господин Синтез, услыхав эту потрясающую цифру. — Значит, мы в одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят шестом году, а я до сих пор жив?! На роду мне было написано, мне, прожившему почти целое столетие, невольно пережить свой век и очнуться, таким образом, как обломку кораблекрушения, щепе старого мира, по истечении такого времени, длительность которого разум едва решается охватить! Но зачем? И каким образом?

И ученый, ошеломленный, но одновременно и вдохновленный, пустился на поиски разрешения этой загадки. Никто ни единым звуком не нарушал его размышлений. Швед остался совершенно один: звуки его речи разогнали прочь тех, чьими заботами он был призван к жизни. На некоторое время у него появилась возможность самоуглубиться, обдумать эту фантастическую историю, прийти в себя, упорядочить мысли.

Факт воскрешения был реален, неоспорим. Это не галлюцинация, приобретшая над ним власть. Сердце стучало нормально, размышления по-прежнему были методичны, разум — ясен, мышцы приобрели прежнюю эластичность, прежнюю силу, — он жил!

Физически, то есть с точки зрения чистой науки, старик понимал, что там, на паковом льду, смерть не догнала его. И такое определение, как «воскрешение», подразумевающее возвращение к жизни после полного прекращения жизнедеятельности, отнюдь не характеризовало его состояния. Его методичный, сполна пресыщенный строгими научными доктринами[43] ум, восстал против возможности чуда.

Ему была продлена жизнь благодаря феномену[44] консервации организма — феномену, который он не мог уразуметь, чьих проявлений не знал, и не мог их приписать только холоду, погрузившему его в глубочайшую каталепсию[45].

Если бы речь шла о растениях или о животных, стоящих на низших ступенях зоологической лестницы, данный факт, при всей его необычайности, можно было бы спокойно воспринять, так как с давних пор известно много свидетельств людей, заслуживающих доверия, о продолжении жизни растений и низших организмов в латентном[46] состоянии.

Ведь известно же, что в 1853 году Рудольф передал в Египетский музей города Флоренции сноп пшеницы, выросшей из зерна, найденного в гробнице, где более трех тысяч лет назад была захоронена мумия.

Но все это пустяки, едва ли достойные упоминания, по сравнению со случившимся с ученым действительным и полным возрождением.

Известно, что еще в восемнадцатом веке Спалланцани[47] удавалось одиннадцать раз возвращать к жизни коловраток[48], всего лишь обрызгивая их чистой водой, а Дуайер оживлял тихоходок, не только высушенных при температуре 150 градусов, но еще и выдержанных в вакууме в течение месяца. Но это еще ничего не значит, если иметь в виду дистанцию, отделяющую примитивные существа от человека. В то же время, поднимаясь вверх по зоологической лестнице, мы сталкиваемся с данными, позволяющими сделать далеко идущие выводы.

Мухи, которые, как кажется, утонули в бочонках с мадерой, были завезены в Европу и, преодолев длительный путь, ожили вновь.

Реомюр[49] упоминал о куколках бабочек, находящихся в состоянии мнимого сна в течение многих лет, а Бальбиани[50], погрузив в жидкость майских жуков и продержав их таким образом целую неделю, высушивал их потом на солнце и реанимировал.

Вюльпен, выдающийся физиолог, отравлял ядом кураре или никотином пауков, саламандр и лягушек, которых через неделю после смерти возвращал к жизни.

Но самые потрясающие результаты были получены, когда применялись пониженные температуры.

Спалланцани, изучавший этот интереснейший вопрос с достойным восхищения терпением и изобретательностью, сумел на два года законсервировать в снегу лягушек. Они иссохли, оцепенели, стали ломкими, не подавали ни малейших признаков жизни, стали хрупкими, как бы бесчувственными. Но стоило их подвергнуть постепенной и дозированной тепловой обработке, чтобы это летаргическое состояние[51] исчезло, и к ним вернулась двигательная способность и прочие физиологические функции.

На глазах члена французской Академии наук Констана Дюмериля[52] щуки и саламандры, принадлежащие к разным эпохам, становились твердыми, как ледышки.

Огюст Дюмериль-сын[53] в 1851 году сделал доклад, затем напечатанный в «Архивах естественных наук», о том, как он путем замораживания жидкостей получил твердое органическое тело.

Лягушки, чья температура понижалась до —2 градусов при атмосферной температуре воздуха —12 градусов, на его глазах возрождались к жизни. Он наблюдал, как ткани приобретали нормальную эластичность, а остановившееся сердце после абсолютной неподвижности вновь начинало биться.