Неожиданно локомотив дает гудок, он плачет и воет в ночной тьме: застреленный был простаком! простаком! Поезд дергается вперед, и колеса начинают размеренно стучать: там-там-там. Я навостряю уши: деревянная нога борисовского еврея, который не мог убежать, снова следует за мной. В лязге буферов я слышу, как он идет чеканным солдатским шагом по краю песчаной насыпи — и не падает. Он проходит между эшелоном и мостом через реку — и остается невредим. Деревянная нога шагает за поездом слева от железной дороги, а справа за мной плывет кровавое молчание… тянется луг с застреленным арестантом.

Толпа сопровождающих меня теней растет.

Но караульный солдат со мной не едет. Он забрал с нашей платформы чемоданчик дурачка и остался в военном лагере, где мы простояли полночи. Только его глаза, как глаза локомотива, горят в туче, низко висящей над моей головой, да уши режет и буравит его хриплый, шипящий голос:

— Замолчите!

Скиталец

В Орше я был мобилизован на рытье противотанковых рвов. Я ел солдатские сухари, пил воду из жестяных консервных банок и спал там, где работал, в вырытых рвах. Мои волосы и борода свалялись в один сплошной колтун, пересыпанный песком и пылью. Какой-то солдат побрил меня, начисто лишив голову растительности. Тогда я увидел свои ввалившиеся щеки. Вокруг меня взрывались бомбы. Санитары кричали в полевые телефоны: «Люди умирают!» Но не было ни карет «скорой помощи», ни носилок. Ребята из моего отряда, рожденные в Советском Союзе, учили меня стрелять из винтовки, ходить в штыковую атаку, бросать в танки гранаты, но в армию меня не взяли, потому что я с запада. Когда окопы были вырыты и подоспели немецкие танки, меня отпустили и я уехал в Смоленск.

Смоленск был сожжен, но я не вышел из города, пока не искупался в Днепре, сдирая ногтями застарелую грязь с тела. На обратном пути к вокзалу меня снова покрыли пыль, дым и пепел взорванных зданий. Над моей головой качались остовы разрушенных домов, переплетения арматуры, куски бетона и дерева.

Снова дни и ночи на открытых платформах, которые тянутся на восток. Мы уже проехали Брянск, Орел и подходим к Курску на пути в Воронеж. Мои попутчики больше не интересуют меня. От долгих скитаний лица стерлись. Они наплывают друг на друга, как серые тучи, окаймляющие небо на горизонте. Я лежу полуголый, широко развалившись на платформе, сохну, как выловленное из воды бревно, и вижу сладкий сон о Вильне, о Мясницкой улице прежних лет, залитой жарким солнцем такого же летнего дня, как сегодняшний.

Сутулая немолодая еврейка сидит у большого бочонка с селедкой. На настиле спит носильщик с веревкой на поясе. По пустой тихой улице лениво тащится старьевщик со своим магазином на плечах: пара красных штанов, бархатный пиджак и зеленая охотничья шляпа с пером — одежда для фокусника. Женщина с ребенком у груди тянет руку за подаянием, но вокруг ни души. Нищенка продолжает стоять с протянутой рукой, как каменная. Мама дремлет над своими корзинами и мечтает о зрелой красной смородине, волосатом сладком крыжовнике и набухшей черной блестящей черешне. Ее губы шевелятся, она уговаривает покупательниц: «Разве это смородина? Это же виноград! Разве это черешня? Это же мясо!» Задремав, она раскачивается слишком сильно, открывает глаза и видит, что вместо столпотворения клиентов в ее пустых корзинах полчище мух. Над ее головой висят весы, стрелка которых стоит строго посередине, свидетельствуя перед Богом и людьми, что мама не обвешивает.

Я открываю глаза, вижу беженцев, греющих на солнце свои промерзшие кости, и мой взгляд устремляется за поля. Деревня торопливо отбегает назад и прячется среди деревьев, будто испуганная нашествием странников. Рабочие с ломами и кирками на боковой ветке железной дороги долго, безмолвно и печально смотрят нам вслед. Крестьянка на пороге своей избенки, подперев голову кулаком, глядит на нас, а потом в небо: немецкие самолеты еще не пролетали над ее домом, но кто знает, не придется ли ей завтра бежать от бомб?.. У дороги стоит колодец с красной крышкой, и беженцы тянут к нему шеи и жаждущие губы, но эшелон не останавливается. Вдруг с поля прибегают босые дети и начинают весело махать руками, как стая аистов, которая плещет белыми крыльями. Никто из эшелона не отвечает им. Дети стоят, опустив руки, взволнованные, восхищенные и смущенные.

Железнодорожные пути расширяются, главные линии переплетаются с боковыми. Курск уже мигает нам своей электростанцией, фабричными трубами и большими резервуарами. По одну сторону от нашего эшелона тянется длинный товарняк с высокими закрытыми вагонами, на крышах у него пулеметы, на подножках вооруженные солдаты. Товарняк идет туда, откуда мы прибыли, на фронт. С другой стороны на холме стоит православная церковь с белыми стенами, куполами и крестами. Рядом с ней видны лошади с повозками. Солдаты выносят из распахнутых ворот церкви сено и грузят его на повозки. Никто из моих соседей по платформе не обращает внимания на церковь, превращенную в амбар. Все смотрят на вокзал. И как только останавливается локомотив, вокзал затопляет толпа в надежде добыть еды и питья.

Я вижу парикмахерскую и скребу скулу — я снова сильно зарос. Вхожу внутрь и попадаю в другой мир. Тихо, прохладно, клиенты — командиры, начальники, а парикмахерши — молодые девушки в белых халатах. Я сажусь на стул, и девушка намыливает мне подбородок. Она делает это равнодушно, лениво, даже не глядя на меня. Я рассматриваю ее в зеркало: рослая, темная, с длинным носом, бледной кожей и застывшим взглядом совы. Девушка замечает, что я на нее смотрю, и улыбается.

— В жару и в пути быстро зарастаешь, — оправдываюсь я за свой дикий вид.

Парикмахерша просит не двигаться, чтобы ненароком не порезать меня бритвой. Она бреет медленно, потом смывает пену теплой водой и, не спрашивая, смазывает лопнувшую кожу на моем лице какой-то холодящей мазью. Я прикрываю глаза, вспоминая, как Фрума-Либча уговаривала меня взять с собой бритвенный прибор. Я не хотел, думал, что никогда уже не буду бриться… Русская девушка осторожно массирует мне кожу, разминает мешки под глазами, и я пьянею от ее пальцев. Голова тяжелеет, глаза подергиваются туманом, губы дрожат, и я подставляю лицо под ее руки, как под легкий весенний, смешанный с солнцем дождик. Как давно нежная женская рука не ложилась на мой лоб? А она, словно почувствовав дрожь моих губ под ее ладонями, не убирает рук и улыбается, глядя мне в глаза:

— Не волнуйтесь, я вижу ваш эшелон в окно. Когда он тронется, я вам скажу. Все пассажиры еще на вокзале.

— Я не знал, что в России есть женщины-парикмахеры. Как вас зовут?

— Катя, — отвечает она после долгого размышления, словно выбрав одно из десятков пришедших в голову имен.

Я спрашиваю, из Курска ли она и есть ли у нее жених. Девушка вытирает меня полотенцем, снимает простыню и неохотно говорит, что за работой им запрещено разговаривать на посторонние темы. Я вижу, что другие девушки в белых халатах свободно беседуют с клиентами, и понимаю, что она боится говорить со мной, потому что я с запада. Я встаю и даю ей два червонца. Мгновение она держит купюры за самый краешек, словно сомневаясь, можно ли их взять.

— Вы даете слишком много, — тихо говорит девушка. — Вам хватит на дорогу?

— Не беспокойтесь, спасибо. — И я выхожу. На улице в окно я вижу, что на моем месте уже сидит другой и Катя так же улыбается ему, но глаза она опустила, словно все еще думает обо мне. Так мне кажется, и я смеюсь с болью в сердце: должно быть, я очень одинок, если мне в голову приходят такие мысли.

Мне удается купить черствых пряников, посыпанных сахарной пудрой, и я тут же принимаюсь их грызть. Слышу горькие рыдания мужчины, и жесткий кусок застревает у меня в горле. Здоровенный широкоплечий еврей стоит в окружении милиционеров и обеими руками рвет свою густую чуприну, выбивающуюся из-под козырька. У него украли деньги с паспортом. Рядом с ним стоит жена и орет на него с дикой злобой и отчаянием: