— Где гарантия, — закричал Костюрин, — что Игнатий Иванов, Юрковский и Баламез не заподозрят еще кого-нибудь в измене? Они готовы вырваться на свободу по трупам товарищей. Петр Успенский был честнейшим, интеллигентным человеком, искренне преданным революции…

Страсти накалялись. Казалось, никто уже не надеялся в споре установить истину. Диковский вцепился в волосы Родионову. Их еле растащили. Михаил Попов (тогда-то Мышкин впервые обратил на него внимание) сказал, что Федор Юрковский ради революции не раз рисковал своей жизнью. «Я, — продолжал Попов, — с Ивановым и Юрковским сидел на скамье подсудимых, правительство приговорило нас к смертной казни…» «Рисковать своей жизнью, — кричали ему в ответ, — личное дело каждого, но никто никому не давал права лишать жизни других людей!»

К столбу вышел Юрковский. Атлетического сложения, чернобородый, он возвышался над толпой и говорил яростно, убежденно:

— От побега отказываются те, кто хочет уйти от революции! В столице «Народная воля» истекает кровью, а мы здесь распустили нюни по поводу смерти жалкого предателя. Когда Успенский почувствовал, что его разоблачили, он предпочел самоубийство позору!

…О чем еще говорил Юрковский? О том, что Успенский играл в карты с начальником караула? Передавал загадочные записки в женскую тюрьму? Не помню, не помню… Кстати, наверно, Юрковского тоже перевели из Петропавловки в Шлиссельбург. Он где-то рядом…

…Как воет ветер! Зима, настоящая зима. Сегодня пришлось отказаться от прогулки. Снегу нанесло по колено. Чем же тогда закончилась сходка? Не могу вспомнить. В лампе совсем маленький огонь, а режет глаза. Я болен? С чего бы? Зазвенело стекло. Ударил снежный заряд. Ого, какой ветер! И стены не помогают. Что же творится на озере?.. Голова плохо работает. И глаза болят…

В камеру вошел Юрковский, стряхивая снег с овчинного полушубка.

— Мы с Диковским добрались почти до китайской границы, — сказал гость, присаживаясь на край кровати, — по у нас кончились продукты. Вдруг видим: поляна, костер, пасутся лошади. Мы двинулись на огонь. Хотели попросить хлеба. Когда приблизились к костру, обнаружили свою ошибку: это были не крестьяне, а казаки. Бежать поздно, нас заметили. Рискнули: авось не за нами погоня, обычный пограничный разъезд. Как только мы вышли к огню, казаки вскочили с ружьями и радостно загалдели: «Вот вас, голубчиков, мы и поджидаем!» Угодили прямо в лапы… Объясни, Мышкин, почему все так глупо устроено? Мы за народ страдали, а окрестные крестьяне на нас, как на зайцев, охотились. Им по триста рублей за каждого пойманного беглеца обещали.

— На девятой станции, под Вилюйском, якуты, шли на меня облавой. Ловить людей — занятие болев выгодное, чем пушной промысел… — Федор, ты успел зайти в соседние камеры? Как там товарищи?

— Колодкевич умер в Петропавловке, — сказал Юрковский. — Впрочем, это ты сам знаешь. Игнатий Иванов сошел с ума…

— Игнатий Иванов был уже ненормальным, когда задумал убийство Успенского.

Юрковский нахмурился, расстегнул полушубок, провел рукой по шее.

— Опять Успенский… Да пойми, дело не только в нем. Многие не хотели побега, опасаясь, что им прибавят срок за соучастие. Казнь Успенского напомнила отступникам, что тюрьмой управляет единая воля.

— И к чему это привело? Заключенные раскололись на два враждебных лагеря. Тринадцать человек подали прошение о переводе в Усть-Кару.

— Но ведь потом никто не препятствовал твоему плану? Значит, акция против Успенского была оправданна.

— Вот как? А что думает об этой «акции» сам Успенский? Приглядись, он стоит за мной, у окна.

Юрковский вздрогнул, глаза его сверкнули. Он гордо выпрямился и процедил сквозь зубы: «Предатель!»

— Почему же, Федор? — раздался за спиной насмешливый голос Успенского. — Кого и когда я предал?

— Ты держался обособленно, ни с кем не дружил. Ты, как филер, прилипал к каждому новичку и выпытывал у него всю подноготную. Когда мы спускались в лаз, чтобы копать землю, то напоследок видели твою скептическую ухмылку. Ты общался в конвойными…

— Скажи проще, Федор: вы убили меня потому, что я не признавал диктатуры «Синедриона». В моей памяти слишком свежи диктаторские замашки Нечаева. Предприятие с подкопом — безнадежная затея, но вас не переубедить. Да, я не участвовал в ваших глупостях, не пел по вечерам песни, не обличал спящих водой. Да, я понимал, что мы надолго изолированы от России. Я не важничал перед новичками, не изображал из себя корифея. Меня интересовали вести с воли, и в разговорах с казаками я не находил ничего предосудительного. Словом, я решил выйти из игры. И только за это вы пригласили меня в баню, на «тайное совещание».

— Невинной жертвой прикидываешься? — Юрковский рубанул ладонью воздух. — Ты думал только о своей шкуре!

— Да, думал. После восьми лет каторги имел на ото право. А о чем думал ты, Федор, когда схватил меня в темноте за горло? И хорошего подручного себе подобрал — Андрея Баламеза! Авантюриста и прилипалу.

— Баламез — верный товарищ…

— Он покорен и послушен силе, — съязвил Успенский, — вот в чем его единственное достоинство. Извини, Мышкин, мне противно общаться с этим человеком.

Мышкин почувствовал, что за спиной больше никого нет. Он вгляделся в бледное лицо Юрковского. Юрковский вытер лоб и отвел глаза.

— Может, мы и ошиблись, — прошептал Юрковский, — но нам столько пришлось потом мучиться… Вспомни голодовку, Мышкин, вспомни, как вся камера бредила в беспамятстве, вспомни Алексеевский равелин. Мы хотели спасти людей от такой участи… Побег провалился случайно, из-за Минакова. Я предупреждал: отпускать на волю надо только сильных, подготовленных товарищей…

— Вы хотели спасти только сильных? И вас не тревожила судьба остальных?

— Мы подчинялись тюрьме, — еще тише прошептал Юрковский. — Тюрьма решала, кого выпускать. Вот Минаков и завалил.

— Замолчи! — крикнул Мышкин. — «Слабый» Минаков пожертвовал собой ради нас, а мы, «сильные», не ответили даже на его прощальные слова.

…За стеной выла метель, бросая в окно горсти снега. И хотя в камере дуновение ветра не ощущалось, огонек лампы метался и коптил.

Мышкин встал, подвернул фитиль и простучал Попову:

— Надеялся ли «Синедрион» на нашу помощь в деле Успенского?

Наверно, для Михаила Родионыча вопрос прозвучал неожиданно, но Попов ответил тотчас, словно в данную минуту размышлял именно об этом:

— Мы понимали, что централисты — народ умный и не кинутся очертя голову в омут страстей. Ваше появление было весьма кстати: не становясь резко ни на ту, ни на другую сторону, вы тем самым как бы указали на необходимость взаимных уступок.

— По-моему, «Синедрион» поручил Ковалику окончательное решение вопроса.

— Ковалик вел себя сдержанно. Это предопределило исход. Но общее успокоение и единение пришло, когда ты предложил свой поистине гениальный план побега.

Тюрьма единогласно предоставила право Мышкину бежать первым. В напарники ему выбрали Колю Хрущева, тамбовского медника, мастера на все руки. Лучшего помощника для дальних таежных странствий трудно было найти.

Накануне вечером «Синедрион» устроил торжественные проводы. Заключенные по очереди прощались со своими «делегатами на волю». Мышкин не заметил ни одного завистливого взгляда, не услышал недоброжелательных слов, наоборот, он чувствовал, что товарищи рады за него и не сомневаются в успехе. Тюрьма снабдила беглецов новенькими черными полушубками, добротными сапогами, картой, приготовила два мешка пшеничных сухарей и сушеного мяса. Войнаральский выдал из тюремной кассы девяносто рублей. Юрковский вручил Мышкину свой револьвер. Рогачев, комически изображая попа, «перекрестил» Мышкина в Казанова, а Хрущева — в Миронова и тут же преподнес им исправные паспорта на соответствующие фамилии. Вечер закончился чтением вслух двух рукописных журналов — «Кара» и «Кукиш». Особое впечатление произвела статья Мышкина в «Каре» о тактике социал-революционеров в легальных условиях (в ней Мышкин повторял свои мысли по поводу государственной службы). Ковалик, смеясь, выразил надежду, что теперь Мышкин непременно добьется места в Сенате и вернется на Кару в качестве царского ревизора…