— Доложи графу: его императорское величество у себя в кабинете.

В жеребячьих, наглых глазах адъютанта промелькнули искры. За последние два часа никто из придворных не мог бы точно показать место, где находился его величество. Но раз Черевин сказал, адъютант ему поверил и загарцевал к выходу.

«Левая задняя и передняя вперед, теперь правая задняя и передняя — точно иноходец» — так комментировал Черевин походку адъютанта. Действительно, правую руку адъютант заносил вместе с правой ногой. «И чего приперся, старый гриб, — продолжал размышлять Черевин. — Ну и паскудный денек выдался!»

Два человека имели право приезжать в Гатчину к государю в любое время дня: обер-прокурор Синода Константин Петрович Победоносцев («старый сыч», по определению Черевина) и министр внутренних дел граф Толстой («старый гриб»). «Старого сыча» Черевин немного побаивался: еще бы, перед ним благоговел сам государь! Но сегодня изволил пожаловать «старый гриб». Петр Алексеевич отлично знал цену министру. И делами министерства фактически вершили Оржевский и Плеве, но все-таки как-то отдаленно граф Толстой был в некотором роде начальником над Черевиным. И генерал встал и, тихо чертыхаясь, пошел к дверям, а навстречу ему старческой рысцой трусил их сиятельство.

Потом, примерно полчаса, сидел Черевин в кресле, пофыркивая, как боевой конь, которого забыли вывести из стойла, пока опять не услышал одному ему ведомый сигнал. Сигнал означал: «Черевин, выручай, надоел мне зануда-граф!» Со скучным, служебным лицом вошел Черевин в царский кабинет и, стоя в дверях, глядя преимущественно на графа, сухим, бесцветным голосом сообщил:

— Осмелюсь напомнить, что его величество благоволил сегодня проверить сторожевые посты. Господа офицеры ждут!

«Старый гриб» засуетился и вытащил из папки продолговатый конверт:

— Агентура перехватила одно прелюбопытное послание, адресованное графу Адлербергу от… — «старый гриб» многозначительно кашлянул, косясь на Черевина, — от одной особы, находящейся в данное время в Швейцарии.

«От Катьки Юрьевской», — расшифровал про себя Черевин.

— Письмо, несомненно, представляет государственный интерес, — продолжал граф. — Прошу всемилостивейшего разрешения огласить некоторые важные места…

Его величество встал из-за стола, засунул руки в карманы, подошел почти вплотную к графу и, нависнув всей своей громадой над сгорбленной фигурой «старого гриба», отчеканил:

— Вынужден напомнить, граф, что я чужих писем не читаю! «Сейчас „кондратий“ хватит старого гриба», — меланхолично отметил про себя Черевин. Но нет, устоял «старый гриб», только еще больше согнулся. Дребезжащим, жалким голосом проблеял:

— Не осмеливаюсь далее занимать драгоценное время вашего величества. Докладываю напоследок, что государственный преступник нумер девятнадцатый, содержащийся в заключении в Шлиссельбургской крепости, по приговору военного трибунала казнен вчера утром, — граф быстро пролистал бумаги и захлопнул папку. — Если вашему величеству благоугодно вспомнить, преступник покушался на жизнь ротмистра Соколова при исполнении последним служебных обязанностей. Преступник швырнул в смотрителя медной тарелкой.

Его величество круто повернулся и направился к окну. Раздвинув портьеры, он некоторое время смотрел сквозь темное стекло, затем ответствовал, точно резолюцию проштамповал:

— Что за нахалы! Даже там не могут вести себя прилично!

Наконец спровадили «старого гриба». Без лишних разговоров, быстро и привычно сели за ломберный столик, распечатав колоду, сдали. Голубой веселый глаз подмигнул Черевину, и Черевин радостно, с готовностью заморгал в ответ.

— А что, Черевин, голь на выдумки хитра?

И оба, не сговариваясь, посмотрели в сторону большой двери, но дверь не шелохнулась. Как по команде, каждый полез за голенище правого сапога и вытащил оттуда по плоской фляжке с коньяком. Быстро отвинтили крышечки… Один глоток, второй, третий…

— Хитра голь, Черевин?

— Хитра, ваше величество!

И только завинтили крышечки и спрятали фляжки за голенища, в потаенные карманы, как из боковой двери бесшумно вплыла в кабинет государыня Мария Федоровна. С ровной и ясной улыбкой на лице, она обогнула стол, заглянула за портьеру, потом остановилась за спиной его величества и втянула носом воздух. Тень промелькнула на прекрасном лице императрицы. Нежно мурлыкая французскую арию, Мария Федоровна, как бы невзначай, от нечего делать, перебрала тонкими пальцами стопку бумаг на письменном столе государя, выдвинула ящички, не поле-пилась, глянула под ломберный столик, еще немного покружила вокруг игроков. На лице государя появилась капризная гримаса, ему явно не шла карта. Успокоенная, Мария Федоровна поцеловала государя в щеку и выплыла из кабинета. «Заговорщики» перемигнулись.

— Хитра голь на выдумки, Черевин?

— Хитра, ваше величество!

Особенно поражало Черевина умение императора не пьянеть. Вот и сегодняшний вечер пройдет как обычно. Конечно, они осушат свои фляжки и Черевин принесет новые. И государь будет высказывать здравые, точные суждения о делах международных, о крестьянском вопросе, не забудет и своих детей, и многочисленную царскую фамилию. Заботы всей России умещались в голове государя императора! И только Мария Федоровна своим женским, любящим сердцем чуяла, что постепенно «нагружается» ее Сашенька. Но как — этого она не могла понять…

С умилением наблюдал Черевин, что эта их игра в «голь на выдумки хитра» забавляла его величество словно ребенка. В сущности, он и был большим дитем — любимый император генерала Черевина… Разве мог кого-нибудь обидеть добрый и справедливый Александр Александрович? Только социалисты, евреи и иностранные шпионы таили злобу на государя, только они вынашивали злодейские заговоры! И когда Черевин вспоминал о существовании этих тайных врагов, его скулы сводило от ненависти.

— Раз, два, три… Хитра голь на выдумки, Черевин?

— Хитра, ваше величество!

В кабинет вплывала матушка Мария Федоровна, да поздно; пустели фляжки в потаенных карманах голенищ.

А государь высказывал свои сокровенные мысли. Он знал, что найдет в генерале Черевине не только преданного слугу, но и верного соумышленника. Как собака, все понимал его друг-собутыльник генерал Черевин, понимал и помалкивал.

— России нужно, — говорил император, — православие, самодержавие и народность. Кто, как не государь, позаботится о мужике?..

— Все законы должны идти только от царя! Помню, когда освобождали крестьян, комитеты заседали неделями, министры волынили, а мой августейший батюшка стучал кулаком по столу и повторял: «Я требую реформы, — значит, будет реформа!»

И увидел Черевин, что глаза государя помутнели от слез, и тяжело вздохнул, и истово перекрестился, и помянул генерал в своих молитвах в бозе почившего августейшего Александра Николаевича. И, тяжело вздохнув, скорбя сердцем, удалилась в свои покои Мария Федоровна, поняв, что и на этот раз не уследила…

И потом, отбросив карты и уже не опасаясь боковой дверцы, государь и начальник его личной охраны пели

— грустную песню о несчастной судьбе старого солдата, отдавшего свою жизнь за царя и отечество.

Александр Александрович Романов роскоши не терпел и занимал во дворце самые незначительные комнаты: и кабинет у него был небольшой, а спальня, его личная спальня, в которую он отправлялся, когда его не изволила принимать нежнейшая, драгоценная супруга (не переносила она винного запаха, бог ей судья!), — так вот спальня у государя-императора была вообще крохотной. Четыре шага от стены к стене, два окна, офицерская деревянная кровать с жиденьким матрацем, шкаф для белья, шкаф для одежды. У кровати на маленьком столике стоял бронзовый подсвечник и лежала Библия. На стене — икона богородицы и портрет отца, Александра Николаевича.