Хлопает форточка.

— Опять спишь, девятнадцатый? На сегодня лишаю тебя прогулки.

Мышкин переворачивает страницу, встает, подходит к умывальнику, подставляет лицо под холодную струю воды. Нельзя спать.

Ирод заподозрит, что по ночам перестукиваемся с Поповым. Жалко прогулки… Четверть часа на свежем воздухе здорово бы взбодрили.

…«Пудик, мне пора домой, — шепчет Супинская, — ты устал, спи, не надо меня провожать. Мы скоро поженимся?» — «Нельзя рисковать. Если полиция раскроет подпольную типографию, тебя арестуют как мою жену». — «Ну и хорошо. Женам декабристов разрешили следовать за мужьями, я тоже поеду в Сибирь». — «Надеешься на гуманность властей? Декабристы были дворяне. С нами не станут так церемониться». — «Надоело прятаться, надоело таиться. Ведь я люблю тебя, Пудик».

Гремят замки. Распахивается дверь. Ирод шипит с порога:

— В карцер захотел, девятнадцатый? Сидоров, забрать у него книгу!

Мышкин пытается встать и чуть не падает. Затекшую ногу свело судорогой. Несколько приседаний. Теперь легче. Нельзя сидеть. Надо ходить. Лучше считать шаги. Раз, два, три, пятнадцать, шестнадцать, сто пять, сто шесть… Как же Попов справляется с бессонницей? Может, он тоже научился спать днем, не закрывая глаз? Двести два, двести три, двести четыре… Если смотреть оптимистически, то даже из самого плохого можно извлечь пользу. Ему не дают спать? Превосходно. Так бы Мышкин лежал пластом на койке, а это, как утверждает медицина, не полезно. Приходится двигаться. Часовая прогулка по камере. Еще древние римляне писали, что ходьба укрепляет здоровье. В здоровом теле здоровый дух. Значит, сами того не ведая, жандармы заботятся о Мышкине.

Четыреста шестьдесят один, четыреста шестьдесят два… Царское правительство так рьяно преследует инакомыслящих, что поневоле укрепляет ряды революционеров. Печально знаменит указ, по которому все русские студенты были вынуждены покинуть Швейцарию. Благодаря ему мы в семьдесят четвертом году неожиданно получили подкрепление. В Россию вернулись люди, читавшие Маркса, лично знакомые с Бакуниным, квалифицированные пропагандисты.

…«Нет, Пудик, мне не нужно нового платья, — голос Фрузи строг и решителен. — Ни Лена, ни Ольга не могут себе позволить такой роскоши, чем же я лучше? Тебе Катков заплатил за отчет? Вот и хорошо, Миша Фроленко просил денег для товарищей. Думаешь, студенты только книгами питаются? Посмотрел бы, как они булки с чаем уплетают»… Булка, теплая, ситная. Свежий пасхальный кулич. Хрустящие рогалики с маком. Чай, крепкий, душистый, с медом…

Скрежет форточки заставляет его очнуться. Оказывается, он дремал стоя, прислонившись к стене.

В форточку заглядывает бородатое, в рытвинах от оспы, раскрасневшееся лицо смотрителя. Несколько секунд Мышкин и Соколов смотрят друг на друга. «Может, поведет на прогулку?» — успевает подумать Мышкин, по Соколов ухмыляется и захлопывает форточку.

Форточку смотритель захлопнул, по щеколду глазка поднял. Угадал, наверно, что Мышкин на прогулку понадеялся. Теперь исподтишка поглядывает, рад-радешенек. Досадить непокорному нумеру — любимое развлечение у Соколова.

…Ноги не держат. Мышкин опускается на стул. Сейчас бы расстелить бушлат, лечь, вытянуться, закрыть глаза, и будь что будет… Внизу хлопает дверь. Шаги. Кого-то повели во двор. Значит, прогулка не кончилась. Полагал, что перевалило за полдень. Нет, до обеда еще сидеть и сидеть.

Шестнадцать лет тебе сидеть, Ипполит Никитич.

Однажды они не то что поссорились, но почувствовал Мышкин: обиделась на него Фрузя.

Вечером Мышкин уезжал в Одессу. Пригласили стенографировать съезд учредителей страхового общества. Перед отъездом Мышкин прикатил в Петровско-Разумовское. Супинская вызвалась провожать. Как ни уговаривал ее Мышкин — поздно возвращаться одной через всю Москву, — Фрузя настояла на своем.

Ужинали в дымном, грязном трактире Бокатова. С ресторациями давно покончили. Новая типография требовала немало денег. Войнаральский дал пятьсот рублей. Не хватало двух сотен, и Мышкин рассчитывал заработать в Одессе. Половой даже оскорбился, когда Мышкин отказался от водки, — в трактир приходили не есть, а пить. Принес пиво, нагловато глянул на Супинскую. Видимо, решил, что «барышня большего не стоит».

— Экономишь на мне, Пудик, — заметила Фрузя, — но ничего, осенью, перед свадьбой, я тебя разорю.

Легким движением руки она пригладила Мышкину волосы и, мягко улыбнувшись, добавила:

— Не обращай на дураков внимания.

— Эти дураки безвредны, — сказал Мышкин. — А как быть с другими? Сегодня разговаривал с цензором по поводу сборника…

— Чего же ты молчал до сих пор? — сразу насторожилась Фрузя. — Ну?

Неделю назад типография начала печатать сборник под названием «Об отношении господ к прислуге и о мировом институте». В нем Мышкин собрал статьи, появившиеся в русской печати в связи с делом горничной Ульяновой. Горничную выгнала жена провизора Енкена, выгнала поздно вечером зимой на мороз, не отдав даже паспорта. Ульянова подала жалобу в суд. Судебный процесс широко комментировался в прессе. Авторы статей придерживались различных точек зрения. Одни осуждали самодурство господ, другие утверждали, что прислуга обязана проявлять к своим хозяевам «особое уважение». В целом сбор-пик служил наглядной иллюстрацией бесправного положения наемных работников России. И Мышкин и Фрузя придавали большое значение этой книге: в сущности, то была последняя попытка издать «взрывчато-агитационный» материал легальным путем.

— Что «ну»? — вспылил Мышкин, вспомнив недавнюю беседу с цензором. — Дурак он и дубина! Я ему доказываю: большинство статей благонамеренны и высмеивают маниловские прожекты наших горе-либералов, так прямо и сказал. А этому ослу кажется, что книга может возбудить прислугу против нанимателей, и вообще, дескать, она пропагандирует враждебность низших классов к высшим.

— Так он совсем и не дурак и не осел, твой цензор, — рассмеялась Фрузя. — Знаешь, Пудик, надо научиться иначе смотреть на вещи. Если каждый раз расстраиваться из-за цензуры… Так что ты решил?

— Рискнем. Вдруг мне удалось переубедить цензора? В крайнем случае конфискуют тираж. Правда, это убытки не только материальные…

— Ты у меня хозяйчик, капиталист, — протянула Фрузя, опять переходя на шутливый тон. — Ладно, зачем гадать понапрасну? Забудь про это. Слышишь? Ты же у нас отчаянно храбрый, ужасно рисковый господин… Правда, в том случае, когда речь идет о деле. Эх, был бы ты таким по отношению к женщинам! Ведь женщинам нравятся легкость, гусарство. Другой бы на твоем месте увез меня на неделю в Петербург, погуляли бы по Невскому, посетили оперу… Скажи, Мышкин, хоть несколько дней мы можем провести вдвоем, ты и я, и больше никого? Ну, рискнем?..

— Да, — согласился Мышкин. — Было бы совсем неплохо. Но в Одессе обещали…

— Ой-ой-ой! Только не надо опять про деньги и типографию. Все знаю. Нет, ты не гусар, Пудик…

И вдруг словно спала с ее лица маска. В больших серых глазах прочел Мышкин мольбу.

— Не уезжай, Ипполит! — Она редко называла его по имени. — Черт с ней, с Одессой! И в Москва можно заработать.

— Время не ждет, — забормотал Мышкин.

— Знаю, время не ждет. А я жду. Жду лета, жду осени. Пускай я капризничаю, но один раз в жизни могу я покапризничать? Я плохо себя чувствую…

«Акушерка Красовская имеет комнаты для дам», — почему-то сразу вспомнилось объявление в «Московских ведомостях». И Мышкин стал успокаивать Фрузю, уговаривать, убеждать: нет другого выхода, такая наша судьба, всем приходится жертвовать, наступает решающий этап и прочее и прочее.

— Оставим, — сказала Фрузя. — Конечно, ты прав… Смотри, этот подьячий еле стоит на ногах. Забавно, да?

Извозчик привез их на вокзал, и Мышкин целовал ей руки и продолжал что-то говорить, а в голове билась мысль: «Я ей сейчас так нужен, может, все-таки остаться?»

Фрузя казалась веселой и даже извинялась за недавний каприз. «В Одессе, говорят, ветрено. Надевай шарф и не смей смотреть на других женщин. Обо мне не беспокойся. И приезжай скорей».