лишь бы падали свободно

на безмолвный этот лист,

лишь бы длилось колдовство,

бормотанье, причитанье,

слов неправильнописанье, —

этот шум из ничего.

Как я начал — Теснота

уподоблена уюту,

темнота — свободе, будто

ночью жизнь уже не та.

Ночь. Бессонница, Чернил

влажный след по белой тверди —

бесполезное усердье.

Сколько ж я истратил сил,

совмещая хлябь и твердь,

сотворяя новый хаос.

Раньше мне ещё казалось,

что рифмовки круговерть

помогает воссоздать

этой жизни бестолковость,

несуразность, безосновность...

Что же я хотел сказать?

Ничего. Читатель мой,

спи, усни. По нашей крыше

барабанит дождь всё тише.

Спи. Потом проснись и пой,

в тишине своих квартир —

Утро красит ярким светом…

Ты проснёшься на рассвете.

Как прекрасен этот мир.

Ты проснулся. Я заснул.

У тебя жена и дети.

Я один на этом свете,

словно дождь. Тревожный гул

слышен мне сквозь чуткий сон:

бормотанье, причитанье,

этот стих без окончанья,

этот мрак со всех сторон

* * *

Чтобы жизнь начать сначала,

позабыв былые страхи,

нужно мне чтоб устояла

церковь Кулича и Пасхи,

чтоб навеки уцелела

и над хаосом всемирным

поднималась и желтела

светлым заревом ампирным.

За зелёною оградой,

за трамвайными путями,

возвышаясь где-то рядом

между Господом и нами,

у завода, у больницы

противотуберкулёзной,

не уставшая светится

над землёю этой слёзной.

Это здесь меня крестили.

Это здесь, ещё в начале

всех утрат, перед могилой

бабушку мы отпевали,

и за бортовой машиной,

под рыданье духовое,

по дороге по булыжной

шли неровною толпою.

Я не шёл, но детским зреньем

помню проводы, другие.

Может всё моё спасенье

в этой страшной ностальгии.

Потому что разучился

плакать детскими слезами,

как тогда, когда молился

только Господу и Маме.

* * *

Кусты вдоль Финского залива,

камней и сучьев ералаш,

заброшенный, неприхотливый,

полуразрушенный пейзаж.

Здесь для какой-то новой дамбы,

вбивая сваи в скучный грунт,

грохочет копровая баба

с разрывом в несколько секунд.

Который год идёт работа —

подвозят щебень и гранит.

По воскресеньям и субботам,

когда вся техника молчит,

здесь тихо. Набегают волны

на кромку серого песка,

и проникаешься невольно

запретной грустью. Так легка

прогулка медленная эта

до “Прибалтийской” и назад

к Смоленке, к водам здешней Леты,

где фонари вдоль парапета

в тумане розовом горят.

А рядом, выше по теченью,

среди надгробий и крестов,

дыша покоем и забвеньем

своих пологих берегов,

вода лишь небо отражает

да кладбища дремучий свод,

а нашей жизни знать не знает, —

всё забывает, забывает…

И кажется, что вспять течёт.

* * *

Возможно, где-то и есть глубина,

но эта гладь лишена объёма.

Если тебя поднимает волна,