Пусть не графика — живопись, но

предпочтительно чёрным и белым,

как в немом неподвижном кино.

Утром встанешь, посмотришь в окно —

тот же уголь, приправленный мелом.

Смерть контрастна, поскольку хитрить

не умеет, а мне не впервые

притворяться что умер, но жить,

постигая азы мимикрии.

Припорошен февральским снежком,

чуден Невский при тихой погоде.

Хорошо прогуляться пешком,

потолкаться в прохожем народе,

на фасады взирая и не

обращая вниманья на лица,

по нечётной пройтись стороне,

забывая свой долг очевидца,

не к Дворцовой, не к Зимнему, где

у Атлантов толпятся разини, —

к несвободной Обводной воде,

куполам Доменико Трезини.

По ступеням спуститься, присесть,

закурить. Здесь спокойней и тише.

И вода ледяная чуть слышно

шелестит, что-то шепчет.

Бог весть.

* * *

И с ума не сойду, и уже не сопьюсь —

мне скандальной легенды не надо.

Так чего я боялся? Чего я боюсь?

Для чего словно вор заучил наизусть

проходные дворы Ленинграда?

Да и здесь, у Фонтанки, ну что я забыл?

И какой ещё надо свободы?

Постою на ветру у чугунных перил,

загляжусь в нефтяные разводы.

То-то радости, Господи, — жить-поживать.

Это всё ж не блокадную пайку жевать,

не тюремной баландой давиться.

Ну а впрочем, — не всё ли равно? Наплевать.

И не то ещё может случиться.

* * *

Как высока земная тишина,

какой простор для голоса и взгляда.

Наверно это больше, чем награда,

душе, пока крылата и бедна,

но не поёт, свершая перелёт,

порою только вскрикнет одиноко,

давая знать, что я уже не тот.

Но — не поёт пернатая до срока.

Осенний сад затих и поредел.

Живу. Благословляю свой удел.

Ведь в стихотворном кружеве лиловом

есть между строк блистательный пробел,

где так прекрасно всё, что проглядел

и не задел ни строчкою, ни словом.

* * *

Мелодии горькая завязь —

всей жизни моей продолженье.

О, если бы только не зависть

к природе, утратившей зренье,

когда, затопляя округу

невнятицей истинной боли,

почти повторяя друг друга,

смыкаются небо и поле.

Что толку в ночном причитанье?

Какого ты ищешь спасенья?

Стихи на едином дыханье

почти не имеют значенья,

а их необычная смелость —

боязнь пустоты и застоя.

Минуй нас смертельная зрелость

и слово, — уже восковое.

О, эта волна звуковая!

Обманет. Конечно, обманет.

Но всё-таки, страх заглушая,

нахлынет, низринет, изранит,

потом подойдёт к изголовью

с любовью, даруя отсрочку,

и значит, ты жив, если кровью

забрызгана каждая строчка.

Спроси — для чего? Я отвечу,

что смысла и нет, и не будет.

Поэтому всё человечье

мне чуждо. Пусть кто-то осудит,

но я не умею иначе

любить. И любое прозренье

из области детского плача,

которому нет объясненья.

* * *

Спелая ветка спружинит под тяжестью птицы.

Вздрогнешь, застынешь, пытаясь припомнить названье

дерева, птицы, травы… Над лесною поляной

запах горячего мёда дрожит и клубится.

Гладишь рукою древесную грубую кожу,

в тёмной воде различаешь своё отраженье.

Как размывает морщины живое теченье.

Время пройдёт и, наверное, станешь моложе,

твёрже душою, постой здесь ещё без движенья.