«Без умысла, наверное…»
Без умысла, наверное,
А так — средь бела дня
Монгола суевернее
Ты сделала меня.
И я со всею силою
Поверил в эту ложь —
Что если любишь, милая,
То и в огне спасешь.
Не мне могила вырыта
В бою, среди атак.
А если разлюбила ты, —
Тогда и смерть — пустяк.
«Сколько ездил в мире я…»
Сколько ездил в мире я —
Не окинуть глазу,
А у вас в Башкирии
Не бывал ни разу.
Не бывал, а вижу я,
Из-за тьмы туманной,
Крытый ветхой крышею
Домик деревянный.
Скучной ночью в комнате
Вы — одна в кровати, —
Может быть, и вспомните
Обо мне, солдате.
И, быть может, долго нам
Не заснуть во мраке,
Мне — в лесах под Волховом.
Вам — в Стерлитамаке.
Я грустил и ранее,
А уж нынче — мука:
Что ни сон — свидание,
Наяву — разлука.
«Вот вина серьезная —
На войне горюет!» —
Скажут люди грозные,
Те, что не воюют.
Ну, а тот, с кем рядом мы,
В оттепель, в мороз ли,
Зиму под снарядами
В обороне мерзли,
Скажет: «Брось, не жалуйся
На судьбу такую,
Не тоскуй, пожалуйста, —
Я и сам тоскую.
Хуже, чем распутица
В злую непогоду,
Видишь — немец крутится,
Не дает проходу.
А как всею силою
Будет бит, собака, —
Так езжай за милою
До Стерлитамака».
«Нет, не тихого берега ужас…»
Нет, не тихого берега ужас,
А туда, где дорогам конец.
Это крепче женитьб и замужеств,
Покупных обручальных колец.
Может быть, я напрасно ревную —
Все уж было меж нами давно,
Конский топот и полночь степную
Нам обоим забыть не дано.
И от смуглой руки иноверца,
Уносившей тебя от погонь,
В глубине полудетского сердца
Загорается робкий огонь.
Что ж, и мне мое сердце не вынуть;
Значит, надо — была не была, —
Но украсть эту девушку, кинут
Поперек боевого седла
И нести через душное лето,
Не считая ни верст, ни потерь,
К той любви, что в преданьях воспета
И почти непонятна теперь.
«В ночи, озаренной немецкой ракетой…»
В ночи, озаренной немецкой ракетой,
Шагая в лесу по колено в воде,
Зачем ты подумал о девушке этой,
Которую больше не встретишь нигде?
Так было у Тосно, так было в Оломне,
Так было за Колпином в лютом бою:
Три раза ты клялся забыть и не вспомнить
И трижды нарушил ты клятву свою.
«Когда, от огня хорошея…»
Когда, от огня хорошея,
Мне смерть поглядела в лицо,
Я вспомнил в немецкой траншее
Не руки твои, не кольцо;
Не улицы Луги кривые,
При блеске весеннего дня,
Когда я поверил впервые,
Что ты полюбила меня;
Не милые сердцу минуты,
Что где-то остались вдали, —
А церковь, куда почему-то
Нечаянно мы забрели.
Смешно нам, не верящим в бога,
Выдумывать это сейчас —
Но что-то, безмолвно и строго,
Связало и сблизило нас
И так высоко возносило
Над всей равнодушной толпой,
Как будто нездешние силы
Меня обручили с тобой.
«Настанет осень, пожелтеют травы…»
Настанет осень, пожелтеют травы,
И год пройдет, и много долгих лет.
Но я поил тебя такой отравой,
Что для нее противоядий нет.
Жить без меня? Глядишь, и жизнь постыла.
Идти со мной? Ан нет, не по плечу.
Но ты придешь. Ведь ты мне то простила,
Что я себе вовеки не прощу.
«На дальних дорогах, на снежном просторе…»
На дальних дорогах, на снежном просторе —
Не все ли равно, где окончится путь? —
Забудь и не думай, — сказало мне горе, —
Забудь о разлуке, о встрече забудь.
Забудь и о той, недоверчивой, милой,
Которую думал ты за руку взять,
И с ней самолетом лететь до Памира,
И в Грузии с ней на пирах пировать.
Забудь ее, путник, с годами не споря.
С другими не вышло — со мной проживем... —
Вот так убеждало солдатское горе,
С которым живу и скитаюсь вдвоем.