В Париже в эпоху Директории писатели и актеры основали Академию зверей. Пристанище они нашли у подножия Монмартра, потому что эта часть города в давние времена славилась… ослами. Среди многочисленных кафе, буквально наседавших друг на друга, они выбрали то, хозяином которого был некто по имени Годен (Gaudin). Из этого имени получалась анаграмма Nigaud, что означает название породы птиц (баклан), в народе так звали дураков.

При приеме в члены Академии каждый получал имя какого-нибудь зверя. Редактор «Journal de Paris» из-за своей грузной фигуры стал Слоном, оперный тенор со своей луженой глоткой — Зябликом, актер амплуа герой-любовник — Пеликаном, сам директор театра, уж не знаю по какой причине, — Ослом, а писатель-романист (ну за что?) — Волом (набитый дурак).

В соответствии с уставом на сходках членов этой академии запрещалось говорить что-то такое, что имело бы хоть какой-нибудь… смысл. Можно было нести только невообразимую чепуху, перебрасываться только глупейшими фразами, забавлять друг друга перевернуто-вывернутыми анекдотами и каламбурами, остротами, изощренными загадками — короче говоря, нести чушь, по-французски называемую coq-à-l'âne.

Чрезмерная популярность для развеселого зверинца стала роковой. Он вошел в моду. Слух о веселье, бушевавшем в кафе на Монмартре, достиг квартала Сен-Жермен, и парижская знать возжелала богемы. Громкие имена просились в члены Академии зверей, и приходилось принимать, какой бы шлейф великой скуки ни тащили они за собой.

Тут возникал один деликатный вопрос: с какими салонными зверями их можно соотнести? Не могли же они, никого не обидев, назвать парламентского оратора Попугаем, сановника — Сорокой, генерала — Зайцем, члена скакового общества — Лошаком. Богема только меж собой могла искриться весельем; настроение померкло, писатели и актеры потихоньку отстали. Общение оставшихся чужаков, правда, не противоречило уставу, потому что смысла там было мало, впрочем, оно и не отличалось от их обычных разговоров.

Зверинец потихоньку опустел.

Более всего невинных гротескных клубов вырастила Англия XVIII века. («Spectator» за 1710 год в номерах 9, 17, 30, 72, 78 приводит их описания.) Таковыми были: Adam-Club, то есть клуб Адамов. Не подумайте чего плохого. Прием связывался не с костюмом Адама; просто таково было условие: всех членов клуба звали Адамами.

King-Club — клуб королей. И этого не стоит пугаться, тут главное — фамилия: просто собирались носители фамилии King (Король).

О клубе Георгов и говорить не стоит, что они собирались в день своих именин, и если кто-то, что-то утверждая, очень настаивал, то вместо подкрепления «Ей-Богу!» (что по-английски звучит как «Ву Jovel», то есть «Клянусь Юпитером!») клялся св. Георгием.

Клуб живущих на одной улице не требует особого пояснения, а вот о клубе Hum-drum, то есть о «Клубе скучающих», следует знать, что его члены, все исключительно почтенные джентльмены, сидя сообща до полуночи, не произносили ни единого слова, молча дымили трубками и пили.

Сходные цели ставил «Клуб немых». Кое-что из жизни этого клуба просочилось. Когда герцог Мальборо (1650–1722) выиграл битву при Гехштетте (1703), один из членов клуба, узнав эту новость, в порыве патриотического воодушевления поспешил в клуб и на радостях воскликнул: «Мы победили!» и был немедленно исключен. Голосование, естественно, происходило не живым словом, а на римский манер, pollice verso: повернутый вниз мизинец означал — помилованию не подлежит. Другое известное событие произошло при приеме в клуб нового члена. Новичок подошел к задумчиво сидящему в кресле старому члену и представился. Собственно, этим он еще не нарушил правил. Но потом необдуманно прибавил: «How do you do, Sir?» (Как поживаете?) Несносного болтуна тут же единогласно исключили.

Нельзя назвать невинным — но, воспользуюсь парадоксом и уделю место в силу его серьезной дурости «Клубу дуэлянтов». Он возник в эпоху короля Карла II (1630–1685, правил 1660–1685). Членом его мог быть только тот, кто убил Или хотя бы ранил противника на дуэли. За трапезой члены клуба рассаживались за двумя столами. За главным столом получал место тот, кто отличился на дуэли со смертельным исходом. За малым столом теснились те, кто нанес противнику только рану. Этих, конечно, подогревало честолюбие оказаться за главным столом, поэтому они старались воспользоваться любыми предлогами, чтобы ввязаться в дуэль. Однако закон карал дуэлянтов смертной казнью, поэтому получалось так, что тот из членов клуба, кто не погибал на дуэли, либо бежал за границу, либо был повешен. Клуб проработал короткое время, потом за убылью своих членов прекратил существование.

Тем более долгой жизни был «Вечный клуб». Такое претенциозное название означало только, что его члены (100 человек), постоянно сменяя друг друга, несли вахту в помещении клуба, то есть днем и ночью там постоянно должен был находиться хотя бы один член клуба. Дежурный не мог уйти до тех пор, пока не придет следующий и не сменит его. Поэтому каждый член клуба мог с полной уверенностью рассчитывать, что, придя в любое время суток, он найдет там общество. Уставом провозглашалось также, что хозяин клуба (steward) никогда не умрет. Хозяину на все времена полагалось огромное кресло во главе стола, и его он не мог оставить, пока не явится для несения службы очередной стюард. Надо было также заботиться о поддержании огня для раскуривания трубок, для этой возвышенной цели держали старушку-работницу.

Однажды все-таки на клуб обрушились куда более страшные языки пламени — в 1666 году: пламя пожарищ, которое выжгло дотла большую часть Лондона. Документы клуба хранят память о тогдашнем стюарде, словно морские ежегодники о капитанах, остававшихся на тонущем корабле до самого конца. Пожар рассеял членов клуба, они не смогли прийти на смену караула, но герой-стюард не сдвинулся со своего кресла. «Jam proximus ardet Ucalegon»[55], - мог бы сказать он вслед за Вергилием, если б знал латынь.

Уже горел соседний дом, но стюард, оставаясь верным своему долгу, сидел и пил. Спустя какое-то время туда пробрались несколько членов совета клуба, и только по их официальному приказу неустрашимый хозяин наконец покинул свое кресло и кучу пустых бутылок. После небольшого перерыва, вызванного обстоятельствами vis major (непреодолимой силы), клуб продолжал свою бессмертную жизнь, и старая весталка продолжала хранить святой огонь.

Что касается общения, то оно не было уж таким многообразным. Речь велась только о событиях клубной жизни. Обсуждались подробности громких партий в вист, выигранных в многотрудной борьбе членами клуба; воздавали должное прилежанию того из членов, который каждый божий день в течение двадцати лет завтракал в клубе; склоняли голову перед величием тех, кто в один присест выкуривал по сто трубок.

По случаю празднования нового, 1700 года, рубежа столетий, клуб подытожил свои достижения. С момента основания было искурено 500 центнеров табаку, выпито 3 000 бочек пива, 200 бочек бренди, 1 000 хогсхедов (hogshead — мера объема, равная 238 литрам) красного вина, съедено 1 000 кабаньих голов, «поизносилось» бессчетное количество карточных колод. О книгах упоминания нет.

Такой результат во всем его великолепии мы оценить не можем, поскольку год основания клуба неизвестен. Аддисон со товарищи будто бы слышали об одном ветеране клуба, хваставшем тем, что в былые времена напивался еще с дедами некоторых нынешних членов клуба.

Кроме статьи в «Spectator» больше сообщений о клубе мы не получали. Кажется, нет такого бессмертия, которое не оказалось бы смертным.

Не только общее имя или общие причуды толкали в один загон скучающую клубную публику. Дети мачехи-природы тоже объединялись; среди подобных себе не так угнетал собственный горб, не так смущала собственная побитая рябинами физиономия.