В Антибе новички-послушники тоже умели гульнуть. Надев драные рясы наизнанку, усаживались на монастырских хорах, нацепив на нос огромные очки, вместо стекол в которых таращилась апельсиновая корка. В руках держали перевернутые молитвенники и делали вид, будто читают по ним, только вместо того бормотали всякую несуразицу.

В Вивьере у шутейного епископа был еще и бродячий поп с сумой. Когда служба заканчивалась, он требовал тишины: «Silete, silete, silentium habete!» Шум стихал, епископ благословлял собрание, а бродячий поп объявлял всеобщее отпущение грехов такой формулой: «Monseigneur епископ шлет вам полную корзину отпущения грехов и просит Господа ниспослать вам болячек в достославные печенки».

Другую формулу так и распирал своеобразный средневековый юмор: «Monseigneur сим посылает вам зубной болести на двадцать корзин и прочие красные дары, средь оных облезлой клячи хвост».

Дневной кутеж переливался в вечерний загул. Именно переливался: вино бочонками лилось в дьяконские глотки. Как во французском каламбуре: Fête des sous-diacres, то есть «праздник псевдодьяконов», это и было официальное название праздника, в устах народа оно превратилось в похожее по звучанию Fête des saouls diacres, то есть праздник пьяных дьяконов.

Высшему клиру, конечно, хотелось бы оттащить от алтаря шутейного епископа, подрывавшего авторитет высшего духо-венства. Оно мобилизовало церковные л светские авторитеты, и, как я уже говорил, в 1444 году организовало обсуждение на теологическом факультете Парижского университета. Однако народ встал горой за рядовое духовенство, упрямо цепляясь за святочный маскарад, и малое число умных не справилось с тьмой дураков. Вплоть до начала XVI века во многих французских провинциях сохранялся обычай декабрьского карнавала, пока с большим трудом дураков удалось вытеснить из церквей на улицу. Там они продолжали резвиться и дальше как шутейные компании.

Я остановился на том, что дураки оказались вытесненными из церквей на улицы.

По всей Франции подняло головы ряженное в шутовские колпаки с бубенцами общество, кокетничавшее названием «дураки».

Получила известность «Компания дижонской дурацкой матери», которая, впрочем, присутствовала только в изображении на знамени объединения как женский образ, обвешанный бубенцами и прочими шутовскими аксессуарами.

Вокруг предводителя собирался дурашливый двор, шутейное подобие феодальных дворов.

Был там свой канцлер, главный егерь, главный сокольничий, главный конюший, главный виночерпий, главный стольник, главный… И прочие сановные чины, и все как один — шуты.

Зеленый, красный и желтый были официальными цветами компании. Полосы этих трех цветов рассекали полотнище знамени, этими тремя цветами пестрела одежда ее членов. Пестрый кафтан дополнялся колпаком с бубенцами, а также жезлом профессиональных придворных шутов, увенчанным дразнящейся дурашливой головой.

Члены этого общества были из ведущих граждан города. Более того, им была оказана такая честь, что в 1636 году в их ряды вступил «принц крови», герцог Анри Бурбон-Конде. Он тоже получил написанный на пергаменте трехцветными буквами, заверенный печатью «дурацкой матери» патент. Такого рода патенты искрились юмором в его тогдашнем понимании, но по прошествии трех столетий искорки эти потухли, а собачьи шкурки (на них тогда печатали патенты) в обрамлении пышного трехцветия обернулись серым скучным чтивом.

В год по нескольку раз детки «дурацкой матери» изумляли город великолепными шествиями. Впереди вышагивали четыре герольда, за ними капитан гвардии, йотом две шестерки лошадей везли парадную двухэтажную телегу, всю резную, расписную, покрытую богатыми коврами. На белой кобылке восседал сам предводитель, за ним следом 6 пажей, 12 лакеев, знамя «дурацкой матери», 60 офицеров, 50 рыцарей, в парадной одежде сановники, завершала шествие пестрая толпа прочей челяди. Шествие по очереди останавливалось перед домами губернатора, председателя парламента и мэра, с парадной телеги читали дурашливые стишки.

Этот ослепительный парад — даже лошади на нем красовались в бархатных трехцветных попонах — поначалу не имел иной цели, как веселить народ шутовством, а ликование улицы веселило самих шутов. Но позднее деткам Матушки-дурищи слава ударила в голову. Если в городе происходило нечто, что было им не по нраву, то одного из своих рядов они наряжали героем событий и с приветственными криками прокатывали его по городу, а декламации теперь уже не щипали, а язвили.

Да то б не беда, ведь речь идет о выражении народного мнения: они восстанавливали справедливость, когда закон лишь пожимал плечами, не имея юридического повода вмешаться. Сварливые супруги; изнывающие под каблуком или от выросших рогов мужья; побитые жены и девицы с подмоченной славой; чиновники, подозреваемые в казнокрадстве; врачи-душегубы — их имена по приговору шутейных судей попадали на доски позора. Наконец они совсем обнаглели: мелкие скандалы раздували в крупные, за неимением виновных стали гоняться за ни в чем не повинными гражданами.

Настолько стали они нарушать мирное течение жизни города, что правительство было вынуждено навести порядок: королевским указом от 21 июня 1630 года шутовской парламент дижонских дураков был распущен.

Остальные похожие братства дураков во Франции творили вещи нисколько не умнее, чем дижонское.

В Эвре и Руане они назывались Les Cornards, то есть «рогоносцы». (Титул касался, однако, не известного украшения обманутых мужей, под ним следует понимать ослиные уши, торчащие из-под шутовского колпака.) Объектами своих нападок они избрали почему-то аббатов: обряжали в церковное парадное облачение, сажали на осла и с великим гвалтом, сильно жестикулируя и размахивая руками, ходили по городупод хохот уличной толпы. Эти тоже раздавали своим членам такие же смешные патенты, что и дижонцы, также возмущали грубыми пасквилями мир и покой, и их точно также распустили.

Был в Париже один кружок дураков, который не удовлетворился аббатами, а выбрал в качестве своей мишени герцога. Как бы по-дурацки это ни звучало, но правами и обязанностями герцога дураков однажды серьезно занялся парижский парламент.

Случилось так, что два члена общества восстали против некоего Николя Жубера, законно избранного герцога, и потащили его в суд. Видать, он небрежно исполнял свои обязанности, потому что иск гласил:

Характерно, что суд совершенно серьезно, что вполне в духе того времени, призвал герцога к ответу.

Тот, прежде всего, выступил с формальным возражением: два дурака не имеют права судиться от имени всего общества.

Не помогло. Суд отклонил возражение, удовлетворил иск и обязал герцога Жубера 1 мая провести традиционное шествие с участием свиты в полном составе и подданных. Если он этого не выполнит, считать герцогский трон опустевшим и возвести на него более подходящую (то бишь дурацкую) персону.

Жубер обжаловал это постановление суда в парижском парламенте как в высшей судебной инстанции. У парламента, видать, оказались дела посерьезнее, потому что только через три года соблаговолили вынуть его жалобу на свет. Постановлением от 19 июля 1608 года решение суда низшей инстанции было пересмотрено, истцам было отказано, а Николя Жубера сочли возможным оставить при всех его регалиях и правах главой герцогства[54].

Улица со временем посерьезнела. Над затеями деланных дураков и паяцев больше никто не смеялся. А если кого распирало от желания подурить, таковые вынуждены были запереться в четырех стенах. Вот тут-то они могли смело изливать свою дурь, в закрытом лоне престраннейших обществ.