Она все учла тогда. Все, кроме того, что услышала сейчас от Ирины.
— Я не думала, что так аукнутся тебе мои должности.
Ирина покачала головой.
— Помнишь, я хотела переводиться из института в другой город? Это потому, что в институте знали, что ты зампред. Но потом получилось с Юрием, родилась Ленка. И хорошо, что у нас разные фамилии, на моей работе не знают… — Она помолчала и добавила: — Пока не знают.
— Как будто я преступница и надо скрывать…
— Опять не поняла, — перебила Ирина. — Я хочу, чтобы меня оценивали по мне самой, а не по тебе.
Она занесла руку Киры Сергеевны за свою спину, прижалась к боку матери. Кира Сергеевна погладила ее плечо. Милое мое, недоласканное дитя. Что же делать, если я такая, как есть? И другой быть не могу, не умею.
Раскинув руки, бежала к ним Ленка. Песок сухими брызгами отлетал от ее сандалий.
— Кира, из чего сделанный ветер?
16
— Если вы ничего не можете, тогда зачем согласились, чтоб вас выбирали?
Кира Сергеевна смотрела на женщину, на ее плоское некрасивое лицо в еще не сошедших темных пятнах, на крупные неженские руки, баюкающие ребенка.
В глазах у женщины была усталость. Наверно, она обошла много инстанций, прежде чем записалась сюда на прием.
Что толку отвечать на ее наивный вопрос, — почему не могу, я многое могу, но в рамках закона, а нарушать закон не могу и никто не может… Ни эти и никакие другие слова для нее ничего сейчас не значат, они ей не нужны. Нужно жилье, пристанище. Ей и ее ребенку.
— Вам сколько лет?
— Тридцать.
Тридцать. Лучшая пора. В тридцать человек имеет дом, семью, работу. Но и этого ей говорить не надо.
— Есть родные?
— Мать. В Херсонской области.
Женщина помолчала, качнула в широких ладонях ребенка. Потом сказала:
— К ней я не поеду. Она помогает — посылки, когда и деньги — а чтоб жить с ней… Говорит, я опозорила ее, что дитя нашлось без мужа.
Спеленатый простынкой ребенок завозил ножками, топко заплакал. Женщина опустила его на колено, толстые пальцы с плоскими ногтями прошлись по пуговицам блузки.
— Кормить время…
Заведующий общим отделом — он вместе с Кирой Сергеевной вел прием — опустил глаза, отвернулся.
Кира Сергеевна встала, обошла стол.
— Давайте подержу. Да он у вас мокрый.
Положила ребенка на длинный стол у окна, развернула. Женщина достала из полиэтиленовой сумки стопку выглаженных пеленок.
Ребенок кричал, сучил ножками, вертел голой, без волос головкой, розовым ротиком ловил край простынки. От него шел теплый младенческий дух, и у Киры Сергеевны слабо и сладко заныли руки, захотелось зарыться лицом в пахнувшие молоком пеленки.
— Давайте я перепеленаю.
Ловко подняла ножки, вытащила клеенку, так же быстро подложила чистые пеленки. Младенец дергал ручками, Кира Сергеевна увидела на пальчике задравшийся ноготок, откусила зубами.
Потом держала туго свернутого ребенка, чувствуя все его мягкое теплое тельце.
Куда же их девать?
Женщина взяла у нее ребенка, села на стул, привычно поставила ногу на перекладину стола. Прикрылась простынкой.
Он сосал, звонко чмокая и захлебываясь.
— Ведь я что думала, — сказала женщина так, словно никакой паузы в их разговоре и не было. — Мне тридцать, где теперь возьму мужа, а время идет, что ж одной оставаться? Я и схотела дитя, пока годы не вышли, здоровье есть, что ж, не выкормлю, что ли? И бабе Ане, у которой жила, призналась, она не против была, только, говорит, догляди меня. Я работала и ее доглядывала, и когда дите нашлось, тоже доглядывала, а она уж совсем плохая была, не ходила даже…
Про бабу Аню Кира Сергеевна уже знала, но не перебивала, слушала, потому что не только жалела эту неустроенную женщину, но и чувствовала невольное уважение к ней — вот же не побоялась ни пересудов, ни трудностей, родила желанного ребенка…
— Ведь я что думала: не выгонят, оставят мне комнату после бабы Ани, хотя я не ради комнаты за ней смотрела, я ж не знала, что она помрет…
С новой надеждой посмотрела на Киру Сергеевну, вытянув худую смуглую шею.
— Почему вы не оформились, как опекунша?
— Зачем? Я ведь и так за ней, как за родной, смотрела.
Что толку теперь говорить ой: надо было так, а не эдак. Не затем пришла она сюда.
— Баба Аня безродная была, кому ж ее комната?
Прядь волос выбилась из жиденького пучка, упала на щеку. Руки женщины были заняты, и она, скосив уголок рта, пыталась сдуть со щеки волосы.
— Жилье по наследству не переходит, — сказала Кира Сергеевна. — Эту комнату уже взяли на учет, ее получит тот, кто на очереди. Таков закон, и нарушать его нельзя.
У женщины дернулись губы, от выступивших слез посветлели глаза.
— Мне все говорят, чтоб в совхоз ехала, — выговорила она неровным вздрагивающим голосом. — Да я ведь пять лет на кожзаводе закройщицей, мне специальность кидать жалко, у меня и разряд есть…
Нерешительно умолкла, наверно, припоминала, что бы такое еще сказать, чтоб вышло в ее пользу. Кира Сергеевна смотрела на нее и думала: она тоже уверена, что я все могу, стоит только захотеть. Кому-то позвоню, на кого-то нажму, кому-то прикажу…
Что стоят все наши старания, суета и страсти на пользу города, если мы не умеем помочь одному человеку, который пришел к нам за помощью? У каждого должна быть крыша над головой и у этого малыша — тоже. Но я не могу ни нажимать, ни приказывать, потому что где-то есть другой конкретный человек, у него больше прав на комнату. Он не пришел сюда, я его не вижу, мне его не жаль так, как эту мать с ребенком, но это ничего не значит.
Помочь одному за счет другого нельзя. Закон мудр, и перед ним все равны.
Кира Сергеевна взглянула на часы. Приемный день подходил к концу — лишь по времени. Перед ней лежал длинный список, и до конца его было еще далеко. А сегодня выписали, наконец, Ленку, так и не удалось вырваться, чтобы привезти их домой. Только по телефону поговорили. Она представила, как сидит сейчас Ленка на диване, перебирает своими тонкими пальчиками игрушки, от которых отвыкла…
Бережно придерживая ребенка, женщина застегнула блузку. Покормила, сейчас встанет и уйдет.
— Как вас зовут?
— Зоя Капустина, — уныло ответила женщина.
— Вот что, Зоя, есть только один выход.
Кира Сергеевна знала, как трудно женщине будет услышать это.
И все-таки сказала:
— Надо временно… подчеркиваю — временно сдать малыша в Дом ребенка…
— Ка-ак! — Зоя прижала младенца к животу, загородила обеими руками, как будто вот сейчас его станут отнимать. — Зачем же я тогда родила его?
Кира Сергеевна прикрыла глаза, покачала головой.
— Вы не дали мне договорить. Итак, после этого… — Она замялась, не хватало духу повторить про Дом ребенка. — После этого пропишетесь в общежитии кожзавода, как одинокая…
Зоя молчала, стирая ладонью со щек тихие крупные слезы.
— Вы меня слушаете? Как только вас пропишут, заберете своего мальчика.
Зоя смотрела на ребенка и уже не вытирала слезы, они капали на угол простынки.
— В общежитии с дитем нельзя, потом меня прогонят, — нерешительно сказала она, и Кира Сергеевна поняла, что уговорит ее.
— Не прогонят. Чуть что — прямо звоните мне. Можно и домой.
Заведующий общим отделом тут же черкнул на маленьком листке два телефонных номера, подал женщине. Та растерянно приняла листок и, не зная, куда деть, сунула в мешочек с пеленками.
— А что ж я про дитя скажу? На заводе знают, что я в декрете.
Господи, неужели я должна еще учить ее врать?
— Придумайте сами.
Кира Сергеевна боялась, что вот сейчас эта женщина одумается и опять все перерешит. И тогда не удастся ей помочь. И как всегда в таких случаях, долго будет давить чувство невольной вины.
В комнате для приема было жарко, низкое солнце било в распахнутые окна, полировка стола сделалась горячей. Кира Сергеевна встала, задернула широкие шторы.