— Поверьте, Зоя, это единственный для вас выход. И единственное, что я могу посоветовать сейчас.

— А назад мне его отдадут?

— Конечно.

Женщина закрыла лицо грубой коричневой ладонью — тускло блеснуло тонкое серебряное колечко — и заплакала громко, навзрыд.

И это надо было переждать.

А там, за дверью, сидят люди и тоже ждут. У каждого — своя беда, большая или малая. Делиться радостью сюда не приходят. Что ж делать, надо ждать, пока она выплачется.

Заведующий отделом встал, нацедил из графина воды, поставил перед Зоей. Но она отодвинула стакан, пить не стала.

— Я согласна, куда ж денешься? Лишь бы приписали…

Кира Сергеевна посмотрела на зава, тот живо схватился за телефон. Пока соединял ее с кожзаводом, пока она говорила с отделом кадров, Зоя возилась с ребенком, оправляла простынку, стягивала широкой голубой лентой.

Тяжело поднялась и стояла, машинально покачивая ребенка, ждала, когда Кира Сергеевна положит трубку. Потом сказала:

— А этот закон, что в общежитии с дитем не поселяют, разве можно нарушать?

Кира Сергеевна оглядела ее старенькую юбчонку, стоптанные босоножки, из которых торчали пальцы с широкими ногтями.

— Это не закон, тут правило. Конечно, мы его нарушаем, да ничего не поделаешь. Этот грех мы с Алексеем Петровичем возьмем на себя.

Зав улыбнулся, вытащил платок, вытер лицо. И Кира Сергеевна улыбнулась. Зоя настороженно смотрела на них — должно быть, не знала, поверить ли их улыбкам.

Когда ушла, Кира Сергеевна спросила:

— Много там еще?

— Одиннадцать человек.

17

Как всегда, в конце месяца у Ирины на радиозаводе шел аврал, работали «в растяжку», гнали план, Ирина пропадала на своем участке до позднего вечера, приходила разбитая, с темным от усталости лицом, хватала из холодильника что попало — кефир, компот, молоко, стаскивала тяжелое от пота платье, грохалась на кровать. Спала глубоко, мертво.

А домашние дела опять навалились на Киру Сергеевну. Вставала в шесть, после зарядки готовила завтрак, успевала кое-что постирать, после работы выстаивала очередь в кулинарках, вечерами возилась с уборкой и обедом на завтра.

Ленку после больницы в садик не водили, ей предписали врачи индивидуальный уход, этот уход осуществлял Александр Степанович. Кира Сергеевна видела, как старался он помочь с домашними делами, хватал из рук посуду, купал Ленку, елозил пылесосом по коврам и диванам, ей было жаль, что так проходит его отпуск. Днем, уложив Ленку спать, он умудрялся бегать в школу, смотреть, как идет ремонт.

И Ирину было жаль. Проторчать две недели и больнице — и сразу пырнуть в этот бешеный ритм работы!

Юрий после выздоровления дочки спою семейную миссию, видимо, считал закопченной, жил барином, после работы долго и с наслаждением плескался под крапом, выходил на кухню в плавках, с мокрыми, зализанными волосами, долго вытирал полотенцем свое смуглое, обросшее жирком тело, аппетитно потягивал носом:

— Чем нас сегодня будут питать?

Кира Сергеевна у плиты истекала потом, косое жаркое солнце жгло спину, линолеум на полу стал горячим. Начиналась все та же песня:

— Юра, где овощи?

— Сегодня не мог, Кира Сергеевна.

Он ушел в свою комнату, достал из портфеля пустую авоську, вернул ей.

«Сегодня не мог». Как будто вчера смог. И завтра сможет. Каждый день одна и та же история.

— Поскольку в доме двое мужчин, сделали бы мне специальную тележку, что ли! Я бы ставила ее у себя в приемной горсовета.

Александр Степанович молча взял сетку, ушел в магазин. Наверно, слова ее принял на свой счет.

— Это не выход, — сказала она зятю. — Александру Степановичу шестой десяток!

Юрий безмятежно засмеялся, поднял руки.

— Виноват, но еще молодой, исправлюсь.

Ушел в столовую, включил телевизор, что означало: «Тема исчерпана, ничего больше слушать не желаю».

Наглец! Был бы сыном, так бы и отхлестала по круглым сытым щекам!

Ее все раздражало в зяте: его безмятежный, довольный вид, выпуклые глаза, иждивенчество в быту и то, что расхаживал по квартире голышом. Даже туфли на платформе и каблуках — он был ростом ниже Ирины и носил высокие каблуки — вызывали активную неприязнь.

Вернулся Александр Степанович с раздутыми сетками. Он не знал, какие требовались овощи, и на всякий случай закупил все, что было в магазине: картошку, перец, огурцы, баклажаны, помидоры… Чувствовал напряженную атмосферу в доме, как всегда, пытался разрядить ее.

— Кириллица, оцени: туфли я снял и поставил строго параллельно!

Она молча накрывала стол, попутно собирала разбросанные носки, платки, галстуки.

Лучше б ты убирал свои вещи, думала она. Мне, занятому человеку, приходится батрачить на всех вас!

Вспомнила слова Ирины: «К быту не стоит относиться слишком серьезно». И как сама же согласилась с этими словами. Но ведь быт — часть жизни. Можно ли к жизни относиться не слишком серьезно?

Но она молчала. Сдерживалась, чтоб ее не прорвало. Не хотела накалять обстановку — ведь все, кажется, входит в нормальную колею. Раскладушка из столовой перекочевала опять в молодежную комнату. Не исчезла, правда, но стоит не в столовой, а там. Ни Ирина, ни Юрий о разводе не заговаривают. Может, Ленкина болезнь, общие переживания примирили их?

Да и что, собственно, произошло? У Ирины — аврал, так не в первый раз, пора привыкнуть. Овощи, носки, галстуки — какая чепуха! Какие мелочи по сравнению с тем, что пришлось пережить, когда заболела Ленка!

Она вспомнила мутные глаза, тяжелое, пульсирующее тельце — какая радость, что все ото позади!

Потом подумала, что скоро отпуск, отдых у моря — даже не верится, что придет эта желанная пора и целый месяц не надо будет ни стирать, ни готовить…

Сели за стол, Кира Сергеевна рассказывала про мать-одиночку, которая была у нее на приеме. И как поразила ее смелость этой неустроенной в жизни женщины, решившейся родить ребенка.

— А сколько благополучных пар, у которых ребенок идет где-то после ковров, хрусталя и «Жигулей».

Юрий хмыкнул. Ковыряя вилкой рыбу, сказал:

— Ничего себе смелость! Смелые сами устраиваются. А эта пришла к вам, чтобы повесить себя и ребенка на шею государству.

Кира Сергеевна посмотрела на его круглое прохладное лицо. Почему-то подумала: наверно, у него там, в КБ, — вентилятор.

Ленка болтала ногами, глазенки бегали туда-сюда, она сыпала свои вопросы:

— А где поймали рыбу? А у рыбы детки есть?

Ей было скучно и хотелось обратить на себя внимание.

— Кому убирать посуду? — спросила Кира Сергеевна.

Юрий смотрел мимо нее, в телевизор.

— Кира Сергеевна, почему вы не возьмете домработницу?

— А вы с Ириной почему не возьмете?

— Ну, нам-то она к чему?

В самом деле — к чему? У вас уже есть домработница, притом квалифицированная и бесплатная.

Когда Ирина была еще школьницей, приходила два раза в неделю женщина, занималась уборкой и стиркой. А потом, когда Ирина вышла замуж, Кира Сергеевна решила, что четверым взрослым здоровым людям держать домработницу стыдно. Она до сих пор помнила картину: Александр Степанович с Юрием на диване играют в шахматы, пожилая женщина чистит пылесосом ковер и пол. Извинившись за беспокойство, добралась до дивана, мужчины безмятежно подняли ноги, переступили на чистое. И словно в первый раз Кира Сергеевна увидела тогда всю нелепость заведенного в доме порядка.

Ну что ж, женщина давно не приходит, а что изменилось? Теперь она сама орудует пылесосом, а мужчины так же безмятежно задирают ноги. Или уходят в другую комнату — чтоб не мешать.

Ее всегда удивляло, что Александр Степанович, человек вполне цивилизованный, притом выросший в селе, так спокойно позволял обслуживать себя даже в мелочах. Он знал за собой этот изъян, стыдился его, говорил: «Наверно, я не запрограммирован на это. У нас в селе мужской работой считалось — наколоть дров, поправить крышу, рамы, крыльцо… Ты погоняй меня, Кириллица…» Сколько лет в городе, пора бы «запрограммироваться» иначе. Дрова, крыша, рамы — в городе это отпадает, получается, в городе вся работа — женская.