РИПЕЛЛИНО
«Нет, я не говорил, что одинок я в мире…»
Нет, я не говорил, что одинок я в мире,
Как кукла Шлеммера.
Подобно покрывалам
Надвинув жалюзи на старческие лица,
Меня по-дружески приветствуют дома.
Нет, я не говорил, что я изнемогаю,
Как дерево под острою пилою,
Но звезды от меня скрываются внезапно.
Когда ищу я искорку огня.
Нет, я не утверждал, что я всегда печален.
Что я — опустошенная бутылка,
Но с давних пор я знаю, что источник
Внезапно высыхает и мелеет.
Когда напиться вздумается мне.
И я не говорил, что счастлив я, подобно
Пионам, установленным в шпалеры, —
Почуяв плеск лебяжьих крыльев счастья,
Я не умею счастья удержать.
Да, я молчал, но каждый понимает,
Что я всем сердцем обожаю жизнь.
«Пришел февраль огромный, бородатый…»
Пришел февраль огромный, бородатый.
Над каждым листиком, над каждой малой птицей
Он плачет и томится, словно Горький.
Я весь опутан крыльями газет,
Распластанных по комнате. Я вижу
Сквозь строки надоевшего дождя
Оскаленную пропасть океана,
Землетрясенья дальние и снег,
Подобный белым клавишам рояля.
Я вижу пушки, вижу их огонь,
Я замечаю строй марионеток,
Передвигающих орудья, чтобы дым
Клубами опускался на дорогу.
И нет мне радости от тех газетных крыл:
Убит дождем словесной схватки пыл.
Под завыванья желтых хроникеров
Жизнь скорчилась в гримасе, и томится
Засосанная липкою трясиной
О лучшем мире пленная мечта.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
В зеленых хижинах смеются дети Альп,
Когда, цепляясь за бинты тумана,
Вороний крик несется по долине.
В ущелье отдается гром реки —
То влажный конь через плотину скачет
И потрясает пенистою гривой.
Внимая перекличке воробьев
На проводах и в воздухе холодном,
В зеленых хижинах смеются дети Альп,
Смеются листья тыквы и большие
Глаза подсолнечников, налитые блеском,
И маки на мохнатых стебельках,
Подобные фонарикам пунцовым.
Надев чулки, всё в кисточках и лентах,
Подмигивает горное селенье,
И рой зонтов, надутых свежим ветром,
Смеется в отдыхающих руках.
И лишь четыре борова, которых
Сегодня здесь заколют на обед,
Ревут и стонут, и веселый праздник
Нарушен этим судорожным воем…
ИЗ ВЕНГЕРСКОЙ ПОЭЗИИ
АНТАЛ ГИДАШ
ЗАЧЕМ?
Зачем же люди плачут по домам,
не выходя на улицу, не собираясь
на площадях, открытых всем ветрам?
Зачем они, от боли содрогаясь,
прижав к глазам измученным платок,
рыдают немощно? Из этих слез соленых
такой бы ринулся по городу поток
бушующий, от этих горьких стонов
такой бы смерч пронесся по жилью
и грозное перо такие б обвиненья
вписало в книгу, Венгрия, твою, —
что даже мертвые во всем твоем краю
восстали б, требуя отмщенья!
ЧЬИ КУЛАКИ…
Чьи кулаки, обезумев, на клавиши эти упали?
Вскрикнули в ужасе струны,
как нервы живые, скрутились,
стоном стонут они и душат друг друга за горло.
Свет мой, радость моя!
Лишь одна ты со мною осталась!
Но и в сиянье твоем я не знал столь печального
мрака
над океаном
моей возмущенной души!
БОЙНЯ
И, плача, я хватаю за рога
мои бодающиеся воспоминанья,
я волоку на бойню их, пока
не разорвалось сердце от страданья.
И за ударом падает удар,
и предо мною, вскакивая с ревом,
они хрипят в беспамятстве, и пар
их застилает облаком багровым.
И вот, на крючьях подняты вдали,
они висят, качаясь еле-еле,
и морды их волочатся в пыли,
и слезы на глазах застекленели.
И буря поднимается во мне,
и от рыданий вздрагивают веки,
и плачу я, истерзанный вдвойне, —
навеки окровавленный, навеки…
ГОВОРИТ МАТЬ
Путь наш окончен, и незачем плакать о нас.
Путь свой свершает земля, наступает последний мой
час.
В землю легли миллионы убитых людей,
как-нибудь лягу и я между ними с любовью моей.
Время, пространство и смерть испытав до конца,
сына найдет еще мать и сотрет ему слезы с лица.
За руки взявшись, замкнут они жизни звено,
вечность в дунайские воды их примет на самое дно.
Если же в мире наступят счастливые дни,
снова из мертвого ила поднимутся к миру они.
Звездным сияньем людей обольют из-под век,
и человеком воистину станет тогда человек.