Ответь, моя хорошая,

скажи, моя отличная,

я удовлетворителен

или совсем уж плох?

Я прусь, как гость непрошеный.

Уж очень мне приспичило,

уж очень удивительно

тебя придумал Бог!

Уж очень ты прекрасная,

уж очень ты насущная,

моя необходимая,

искомая моя!

Не выйдет – дело ясное.

Вообще – безумье сущее…

Скажи же мне, родимая,

ты любишь ли меня?

Сюсеньки-пусеньки, сисеньки-писеньки,

сладкая детка моя,

ластонька-рыбонька, лисонька-кисонька,

надо же – смысл бытия!

Зоренька ясная, звездонька светлая,

смертонька злая моя,

боль беспросветная, страсть несусветная,

надо же – любит меня!

Делия! Ты упрекаешь меня, горемыку,

в том, что бессмысленны речи мои,

безыскусны и однообразны.

Что ж, справедливо.

Действительно, смысла в них мало,

разнообразия тоже немного,

изящества нету.

Но ты подумай своей головою красивой —

взяться откуда б

интеллектуальному блеску?

Как тебе кажется – мог бы Катулл состязаться

с самым последним из риторов,

Лесбию видя?

Мог бы спокойно он с ней обсуждать

красоту и величье

песен Омира иль Сапфо?

А? Как ты считаешь?

То-то же! Если ж учесть, что Катулл-то

был по сравненью со мною

счастливцем беспечным —

вон сколько счесть поцелуев он смог без труда!

Ну а нам бы хватило

пальцев десницы с лихвой!

Как же мне не беситься?

Гандлевского цитировать в слезах:

«Умру – полюбите», пугать ночных прохожих

озлобленным отчаяньем в глазах

и перекошенной, давно небритой рожей —

как это скучно, Ташенька…

Вот, полюбуйся – господин в летах,

к тому ж в минуты мира роковые

не за Отчизну ощущает страх,

мусолит он вопросы половые!

Трещит по швам и рушится во прах

привычный мир, выносятся святые.

А наш побитый молью вертопрах

все вспоминает груди молодые,

уста и очи Делии своей.

Противно и смешно. – Но ей-же-ей,

есть, Таша, точка зрения, – с которой

предстанет не таким уж пошлым вздором

наш случай – катаклизмов всех важней

окажется любовь, коль взглянешь строго

на это дело с точки зренья Бога.

Этот брак заключается на небесах.

Да, наверно, давно заключен.

На седьмых небесах, отряхая наш прах,

торжествуя, блаженствует он.

И по слову Платона с идеей моей

там идея Наташки слилась,

андрогином счастливым мы катимся с ней,

идеально друг с дружкой слепясь.

Но внизу, на земле, тут не то чтобы брак,

тут и встретиться нам не дано.

Отчего, в самом деле, Наташечка, так —

тут другое, а там мы одно?

Посмотри, мой любезный, мой нежный друг,

каково вокруг —

слишком запах затхл, слишком выцвел цвет,

слишком мерзок звук.

Слишком смутен смысл, слишком явен бред.

На исходе лет

что-то стал мне страшен, Наташа, вдруг

с миром тет-а-тет.

Слишком этим мне кажется этот свет.

Слишком прост ответ —

ах, дружочек, что там ни говори,

тут мне места нет.

Тут, под сенью клюкв, в этих попурри

тонет наш дуэт.

А в придачу к этому, вот смотри,

каково внутри —

у меня, к сожаленью, Наташа, там,

как тебе ни ври,

как себе ни ври, никакой не храм,

а бардак и хлам

и похабные кадры из «Bad girls – 3»,

подростковый срам.

Там бывает, ангел мой, по ночам

жарко всем чертям!

Самому мне жутко и тошно аж —

форменный бедлам.

Ложь и злость, Наташенька, раж и блажь,

тарарам и гам.

Вот таков и пребудет таким, Наташ,

данный нам пейзаж,

и таков же, не лучше ничуть, слуга

непокорный ваш.

Вот и вся, Наташенька, недолга —

звук и знак слагать,

заговаривать похоть, глушить мандраж,

без зазренья лгать.

Этих строк бесчисленных мелюзга,

этих букв лузга,

чем еще прикажешь, Наташа, крыть?

Нечем ни фига.

И по этим причинам-то, может быть,

так ты дорога.

И по этим причинам нельзя забыть

весь твой внешний вид,

весь твой смысл, и запах, и цвет, и вкус

не избыть, не смыть.

И поэтому снова я льщусь и тщусь,

матерюсь и злюсь,

и едва различимую эту нить

оборвать боюсь.

Ах, под сенью мирных и строгих муз

наш с тобой союз

как прекрасен был бы. Но нет его —

вот ведь в чем конфуз.

Впрочем, ладно. Чего уж там. Ничего.

Я привык, Натусь.