САЛЬЕРИАНСКОЕ
Вот бы стать бы журналистом,
славным колумнистом,
или на худой конец
просто эссеистом,
и в полемике журнальной
расплодиться бы нахально,
олухов мороча!
Ведь по матушке Рассее
всяк теперь строчит эссеи,
всяка тварь пророчит!
Знал бы прикуп – жил бы в Сочи.
Но, пускаясь на дебют,
я не знал, что эти строчки,
эти с рифмами листочки
так жестоко бьют
по мордасам, по карману
и, что вовсе уж погано,
рикошетом по роману,
по любви святой.
Ой-ё-ё-ё-ёй!
ИЗ ГЕЙНЕ
Она так старалась его полюбить,
так долго и честно старалась.
Но он помешал ей. Хотя, может быть,
совсем уж чуть-чуть оставалось.
И он постарался ее позабыть,
он так оголтело старался.
Она помешала ему. Может быть,
в живых потому он остался…
Они еще встретятся в мире ином,
в каком уж конкретно, не знаю.
«Мой милый, каким же ты был дураком!» —
«Сама ты, мой ангел, такая!»
* * *
Так мила ты, и так ты забавна,
так тепла ты и к сердцу близка,
как лисеночек тот достославный
на груди у того паренька.
Только я не спартанский, не мальчик,
уж скорее афинский старик,
оттого все противней и жальче
этот не лаконический крик.
В заботе сладостно – туманной
не час, не день, не год уйдет…
А с предугаданной, с желанной
покров последний не падет.
* * *
Не час, не день, не год… А сколько – два?
А может, полтора, Наташ?.. Ну ладно.
Ты как всегда конечно же права.
Но правота твоя так безотрадна!
Когда бы ты, когда б в руках моих…
Эх, горюшко, ох, страсти-то какие!
Ну вот он я – уже почти что псих,
любви приметы вспомнивший впервые.
Кто ж Галатея? Кто Пигмалион?
И кто кого безжалостно ваяет?
Что ж означает сей счастливый сон?
Сей дивный сон о чем предупреждает?
Чтоб он ни значил – не буди меня!
Продлись, продлись, блаженство летаргии!
Ни год, ни два, ни в жизнь не изменяй
судьбы моей!.. Ох, страсти-то какие.
VILLA PAMPHILI
Солнышко греет плешивое темечко.
Парочки жмутся, куда ни взгляни.
Охи и чмоки на каждой скамеечке.
Как же мне осточертели они!
Что вытворяют! Католики, тоже мне!
Савонарола не зря их клеймил.
Вон синьорина под пальмой разложена.
Жадно припал к ней какой-то дебил.
Злобно я щурю глаза завидущие
и, словно перст одинокий, торчу,
глядя, как руки шалят загребущие,
шарят повсюду. Я тоже хочу.
Эту привычку к лобзаньям и петтингу
нам бы не худо с тобой перенять!..
Сердце скрепя, возвращаюсь я, бедненький,
в келью постылую письма писать.
* * *
С тобою, как с бессмертными стихами, —
ни выпить, ни поцеловать!
Ни дать ни взять… Смотри ж, земля под нами
плодоносить готовится опять!
Смотри же – меж недвижными звезд'ами
мерцающий стремится огонек
с авиапочтой, может, со словами
моими о тебе. И видит Бог,
как мы с тобой, Им созданные, чтобы
в обнимку спать в ночи блаженной сей,
ворочаемся и томимся оба
в постели жаркой, каждый во своей.
Смотри же, как красиво в этом мире,
как до сих пор еще красиво в нем!
Не оставляй меня! На сем прощальном пире
предписано нам возлежать вдвоем!
Смотри, любимая, – пока еще, как древле,
средь мировой позорной чепухи
висят созвездья, высятся деревья
и смертные, как человек, стихи!
ВЗГЛЯД ИЗ 1975 ГОДА
Что ж ты, дяденька, Бога гневишь?
Сам под небом Торквато лежишь,
грудь седую и вялое брюшко
греешь на итальянской опушке,
куришь вкусный голландский табак,
ночью ходишь в заморский кабак
и, совсем как в ремарковой книжке,
цедишь граппу, и бренди, и виски
и с печальной улыбкой глядишь,
как блондиночка тянет гашиш,
нос воротишь от тоника с джином,
настоящие штатские джинсы
носишь. Господи Боже ты мой,
не какой-нибудь «Милтонс» дрянной!
Взять тебя, старикашку и врушку,
обрядить бы в кирзу и хэбушку,
сверху противогаз с ОЗК
да на плац пошугать бы слегка,
чтоб свободу любить научился
и со скорбью своей не носился!
Отчего это ты так устал?
Вон ведь книжек-то сколько издал!
И что вовсе уж мне непонятно,
ненормально и невероятно,
но ведь женщины любят тебя!!
Что «не все»? Ну ты, дядя, свинья!