Еще как патриарх не древен я, но все же

в час утренний глядеть на собственную рожу

день ото дня тоскливей и тошней.

И хоть еще осталось много дней,

в два раза больше позади осталось.

И что же? Где она, блаженная усталость,

и умудренность где? Где-где – в узде,

которой взнуздан я мирскими суетами —

тщеславьем, леностью, а паче словесами

хитросплетенными, игрою роковой

фонем бессмысленных с нагрузкой смысловой,

и возбешеньем блудным (друг-хохол

такую дефиницию нашел

для страсти нежной, коей мучим я).

Все жду чего-то. Не старей меня

был твой певец пиров и финских скал,

когда в отчайньи сумрачном писал

про лысины бессилия. А я,

плешивей становясь день ото дня,

не знаю угомону. Сорок пять.

Пора, мой друг. Но хочется опять.

Шкодлив, как кошка, и труслив, как заяц,

все поджидаю дедушку Мазая.

А воды прибывают, и шумят,

и намочить мне лапки норовят.

И вот февраль. Достать чернил и паркер,

подаренный тобой, заправив, выпив чарку —

другую италийского вина,

писать себе с утра и до темна,

себе писать с темна и до утра:

«Пора, мой друг, действительно пора.

Успехов в личной жизни, милый мой.

Ну, будь здоров, лирический герой!

Геройствуй помаленечку, дружок,

и с Божьей помощью мы свой отбудем срок».

С новым годом! С новым счастьем!

Занесенный злым ненастьем,

ошалев в степи мирской,

разлучаюсь я с тобой!

Разлучаюсь я тобою,

с первозданною мечтою.

А ведь та мечта была

мне, как ворону крыла.

А ведь та мечта томила

душу мне нездешней силой.

А потом к тебе свелась

и почти уже сбылась.

Да не тут-то, видно, было!

Мне терпенья не хватило.

Было, было – да не тут!

Бьют часы. Всему капут.

Так над Ледой безучастной

каркнул ворон – с новым счастьем!

Каркнул ворон – пожалей,

приюти и обогрей.

Этой песнью лебединой

не прельстился слух невинный.

Тяжек старческий полет.

Здравствуй, полночь, Новый год!

Черный голос. Белый волос.

Ждет серпа набрякший колос.

На слабо меня взяв, как салагу,

наконец отыгравшись за все,

жизнь отходит с улыбочкой наглой.

Ладно-ладно, посмотрим еще!

Мы посмотрим еще, поглазеем!

Как сокол я – не дать и не взять.

Подавись ты всем, что я имею!

Благодарность попробуй отнять!

Не ершись, не петушись,

не собачься с веком,

волком не смотри на жизнь,

будь ты человеком!

Что набычился опять?

Не брыкайся, кляча!

А иначе не видать

нежностей телячьих!

То смерть наступает мгновенно,

то в контрнаступление жизнь

пускается столь дерзновенно,

что снова противник бежит.

И гибель уходит в подполье,

и строит там козни свои,

в доверье втирается подло

под видом, к примеру, любви.

Смотрю я большими глазами,

чтоб что-нибудь предусмотреть.

Но жизнь наступает внезапно.

И вновь продолжается смерть.

Не хочу умирать – и не буду!

Накось выкусь! Нашло дурака!

А пошло бы ты на хрен отсюда,

ты мне, падло, давно не указ.

Кроме шуток – не буду и точка!

Ишь какое – само помирай!

На тебя ли Наташку и дочку

я оставлю, вселенская мразь?

И не надо пугать меня, хватит!

Голым задом ежа не спугнешь.

Что-то стало ты, чмо, глуповато.

Все скучней твоя ветхая ложь.

Только этого мне не хватало —

умереть ни с того ни с сего!

Эй, ничтожество, где твое жало?

Знать, напало ты не на того.

Князь ли мира сего ты, Отец ли

всякой лжи – а по мне, ты говно!

И надежнее всех дезинфекций

галилейское это вино,

что текло по усам, не попало

в искривленный ухмылкою рот.

Но и этого хватит, пожалуй.

Не умру. И никто не умрет.

Если баба в сорок пять

ягодка опять,

то, наверно, мужичок

снова дурачок.

Дурачина, простофиля,

попросту балда.

Ну и не беда!

Российские поэты

разделились

на две неравных группы —

большинство

убежденно, что рифма «обуян»

и «Франсуа» ошибочна, что надо

ее подправить – «Жан» иль «Антуан»…

Иван.

Болван.

Стакан.

И хулиган.