43
Не глаголом даже, Юль,
междометьями скорей.
Если на дворе июль,
скучно рифмовать – ей-ей!
Сквозь промытое стекло
глянь, как на дворе светло!
44
Летний вечер льет лучи
на окраину Москвы.
Так он беден, так он чист
от листвы и синевы.
Словно бы в последний раз
солнышко глядит на нас!
45
Кстати, не исключено.
Всяко, Юлик, может быть.
Нам гарантий не дано.
Но пока дано нам жить,
славить, тешить, мухлевать,
мать их всуе поминать.
46
В этот теплый вечер пить
«Гжелку» славную дано,
и по первой осушить
нам пока разрешено
за присутствующих дам,
и за тех, кто где-то там.
Конец
amour, exil…
1999
I ne nado vsjo vremja povtorjat: «Daj, Marija, da daj, Marija!» Izvestno ved, chem eto konchaetsja!
I
* * *
Ну, началось! Это что же такое?
Что ж ты куражишься, сердце пустое?
Снова за старое? Вновь за былое,
битый червовый мой туз?
Знаешь ведь, чем это кончится, знаешь!
Что же ты снова скулишь, подвываешь?
Что ж опрометчиво так заключаешь
с низом телесным союз?
С низом телесным иль верхом небесным —
это покуда еще неизвестно!
Экие вновь разверзаются бездны!
Шесть встрепенулися чувств.
Оба желудочка ноют и ноют!
Не говоря уж про все остальное,
не говоря уж про место срамное —
«Трахаться хочешь?» – «Хочу!»
Кто же не хочет. Но дело не в этом,
дело, наверно, в источнике света,
в песенке, как оказалось, не спетой,
в нежности, как ни смешно!
Как же не стыдно!.. И, в зеркало глядя,
я обращаюсь к потертому дяде:
угомонись ты, ублюдок, не надо!
Это и вправду грешно!
Это сюжет для гитарного звона,
или для бунинского эпигона,
случай вообще-то дурнейшего тона —
пьянка. Потрепанный хлюст.
Барышня. Да-с, аппетитна, плутовка!..
Он подшофе волочится неловко,
крутит седеющий ус.
Глупость. Но утром с дурной головою
вдруг ощущает он что-то такое,
вдруг ошарашен такою тоскою,
дикой такою тоской —
словно ему лет пятнадцать от силы,
словно его в первый раз посетило,
ну и так далее. Так прихватило —
Господи Боже ты мой!
Тут уж не Блок – это Пригов скорее!
Помнишь ли – «Данте с Петраркой своею,
Рильке с любимою Лоркой своею»?..
Столь ослепителен свет,
что я с прискорбием должен признаться,
хоть мне три раза уже по пятнадцать —
Salve, Madonna! и Ciao, ragazza!
Полный, девчонка, привет!
НЕАПОЛИТАНСКАЯ ПЕСНЯ
Скажите, девушки, подружке вашей,
что я в отцы гожусь ей, к сожаленью,
что старый пень я
и вряд ли буду краше.
Еще о том, девчонки, объявите,
что я ночами сплю, но просыпаюсь,
ее завидя,
и сладкой дурью маюсь!
Шепните ей, что я в тоске смертельной,
но от нее мне ничего не надо,
и серенаду
пускай она считает колыбельной!
* * *
Прости. Я пока что не знаю за что, но прости!
Прости мне за все, что ни есть, и за все, что ни будет,
за все, что ни было, за то, что чисты и пусты,
невинны слова, и от них ничего не убудет.
За то, что и время идет, и пространство лежит,
и с этим уже ничего не поделать, Наташа,
чтоб клятвенно руку на сердце твое положить…
Простите, конечно же не на твою, а на вашу.
* * *
С блаженной улыбкой – совсем идиот! —
по мартовским лужам брожу,
гляжу на твой город, разинувши рот,
прекрасным его нахожу!
Я знаю, не так уж красива Москва,
особенно ранней весной,
но ты родилась здесь, и здесь ты жива,
здесь ты целовалась со мной.
И весь этот ужас – Фили, Текстили —
нелепая, злая херня —
лучатся бессмертием, смысл обрели,
как я, дорогая, как я!
ИЗ ЛЕРМОНТОВА
Впервые мне, Наташа, тошно
смотреть на женские тела.
Иль теток возжелать возможно,
когда мне ангел не дала?
А я ведь за одно мгновенье
меж ненаглядных ног твоих
отдал бы к черту вдохновенье!
Но ты не разомкнула их.
* * *
Не любите Вы этих мужчин, mon amie!
Ну за что же их, право, любить?
Знаю этих козлов – медом их не корми,
только дай что-нибудь осквернить!
Ведь у них, окаянных, одно на уме,
у меня же – как минимум два!
Это надо совсем головы не иметь,
чтоб не мне, а мужчинам давать!