1998
ПЕСНЬ СОЛЬВЕЙГ
Вот, бля, какие бывали дела —
страсть мое сердце томила и жгла!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя!
Прошлое дело, а все-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
был поэтичен, и метафизичен,
и символичен обыденный фак!
Он коннотации эти утратил
и оказался, вообще-то, развратом.
Лю эти, блю эти,
жить не могу эти!
Das ist phantastisch!
Oh, yeah!
Уж не собрать мне в аккорд идеальный
Грига и Блока с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
все же волнуется – o, не забудь!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя,
не могу!
А на поверку – могу еще как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
Лю, говорю тебе, блю, говорю я,
бля, говорю я, томясь и тоскуя!
Das ist phantastisch!
Клянусь тебе, Сольвейг,
я не могу без тебя!
1998
ТАБЕЛЬ
В сущности, я не люблю жить.
Я люблю вспоминать.
Но я не могу вспоминать не по лжи.
Но все норовлю я песню сложить,
то есть, в сущности, лгать.
Лгать, сочинять,
буквы слагать.
Ответственность тоже слагать.
Уд за старательность. Неуд за жизнь.
По пению – с минусом пять.
1999
ДЕРЕВНЯ
Русь, как Том Сойер, не дает ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь… Середина лета.
Гогушин безнадежно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы
уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днем желтее.
Некрупная рогатая скотина
на пустыре торчит у магазина.
И возникает рифма – Амалфея.
По ОРТ экономист маститый
М. Курдюков и депутат Госдумы
пикируются. «Вот же паразиты!» —
переключая, говорит угрюмо
Петр Уксусов. Но Петросяна юмор
вмиг остужает мозг его сердитый.
Вот мчится по дорожке нашей узкой
жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!
Кто выдумал тебя? Какой же русский,
какой же новый русский не стремится
заставить все на свете сторониться?..
Но снова тишь, да гладь, да трясогузки,
да на мопеде старичок поддатый,
да мат, да стрекот без конца и края…
Опасливый и праздный соглядатай,
змеей безвредной прячусь и взираю.
Я никого здесь соблазнить не чаю.
Да этого, пожалуй, и не надо.
1997–1999
ГЕНЕЗИС
Все-то дяденьки, тетеньки,
паханы да папаши,
да братаны, да братцы,
да сынки у параши.
Все родимые, родные
и на вид, и на ощупь.
Все единоутробные
и сиамские, в общем.
И отцам-командирчикам
здесь дедов не унять.
Все родня здесь по матери,
всякий еб твою мать.
Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица!
Пусть семья не без урода —
не к лицу нам гордиться.
Ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно…
Что ж ты как неродной?!
1998–1999
ДЕКАБРЬ
То Каем, то Гердой себя ощущая,
по грязному снегу к метро пробегая,
очки протирая сопливым платком,
и вновь поднимаясь в гриппозную слякоть,
и вновь ощущая желанье заплакать,
желанье схватиться вот с этим жлобом,
металлокерамикой в глотку вцепиться,
в падучей забиться, в экстазе забыться,
очки протирая, входя в гастроном,
и злясь, и скользя, и ползя понемножку
по грязному снегу, по гладкой дорожке,
по кочкам, по кочкам…
1999
* * *
Ум-па-па, ум-па-па,
старый вальсок.
Мокнет платок и седеет висок.
Ум-па-па, ум-па-па
ум-па-па-па,
воспоминаний теснится толпа.
Старый вальсок.
Голубой огонек.
Чей-то забытый кудрявый лобок.
Ум-па-па, ум-па-па,
ум-па-па, ум-па-па,
старый-престарый вальсок.
Старый дружок,
мне уже невдомек,
что там сулил нам ее голосок.
Память скупа, и певица глупа.
Ум-па-па, ум —
па-па!
1999
* * *
В вагоне ночном пассажиры сидят.
Читают они, или пьют, или спят.
И каждый отводит испуганный взгляд.
И каждый кругом виноват.
И что тут сказать, на кого тут пенять.
Уж лучше читать, или пить, или спать…
И каждый мечтает им всем показать
когда-нибудь кузькину мать.