Если ты еще не в курсе,

я скажу тебе, читатель:

все зависит от контекста,

все буквально, даже я!

Все зависит от контекста,

например, краса девичья

от количества «Смирновской»

и от качества ее.

Так что качество мое

и количество твое

уж никак не абсолютны

и зависят не от нас,

а зависят, повторяю,

от контекста, мой читатель,

вне контекста, к сожаленью,

не бывает ничего!

Абсолютно ничего

кроме Бога одного.

Это, в общем, очевидно,

хоть досадно и обидно.

Оскорбительно зависеть

от такой вот хреноты!

Это все вполне понятно,

хоть подчас и неприятно,

но контекст не выбирают,

так же, впрочем, как тебя.

Мир ловил, да не поймал.

Плюнул и ушел.

Я не пан и не пропал.

Мне нехорошо.

Уж не жду, уже не жаль,

и хочу уснуть.

Я оттопал, оттоптал

сей кремнистый путь.

Кайф ловил, да не поймал.

Смысл не уловил.

Только сам себя достал,

сам себе постыл.

Погляди на небосвод.

Снегопад прошел.

Отчего же круглый год

так нехорошо?

Наловчился я давно

без зазренья жить.

Отчего мне так темно?

Нечего ловить.

… чтобы темный дуб шумел,

чтобы голос пел

обо всем, что не сумел,

не успел, не смел.

Отчего же, отчего,

отчего же так —

абсолютно ничего,

никого, никак?

На ловца бегущий зверь

страшен и матер.

… чтобы сладкий голос пел

несусветный вздор:

отчего гармонь поет,

и зачем звезда —

посмотри на небосвод! —

светит как всегда.

См. выше, и выше, и выше,

в такую забытую высь,

которой, ты помнишь, когда-то

с тобой мы безумно клялись!

И клятву сию мы сдержали!

А толку? А толку нема…

Ты помнишь, как нам обещали,

что ждут нас тюрьма да сума,

и прочие страхи и охи,

Высокой трагедии жуть?

И вот, как последние лохи,

мы дали себя обмануть.

Какая уж, к черту, трагедья!

Напрасно рыдает Пьеро!

Не верует в наши легенды

по трудоустройству бюро!

Молчите, проклятые книжки,

бумажки, цитаты, понты!..

См. ниже, и ниже, и ниже,

и ниже, и тише воды.

Парфенову по НТВ внимая,

взирая на заветного Черненко,

старательно я все припоминаю,

но не могу припомнить хорошенько.

Все перепуталось – и времена застоя,

и перестройки времена хмельные,

когда в груди играло ретивое,

когда мы были, в общем, молодые,

когда тишайший м. н. с. Запоев

еще дичился прозвища Кибиров

и продолжал с энергией тупою

вгрызаться в гипс советского ампира.

Мечталось мне с подмостков «Альманаха»

средь новизны его первостатейной

всех обаять, и многих перетрахать,

и перерубинштейнить Рубинштейна,

перепаршивить Парщикова… Во как!

Не вышло. И уже, видать, не выйдет.

А если выйдет, то, конечно, боком.

Завидуй молча – как писал Овидий!

Завидуй молча – или не завидуй,

как Дмитрий Александрович нас учит.

Звучит эфир. Зияют аониды.

Сколь крут Уокер, но Пелевин круче!

Звучит эфир. Витийствует Доренко.

И группа «Стрелки» огнь рождает в чреслах.

И не могу я вспомнить хорошенько.

И неохота помнить, если честно.

Гений чистой красоты…

Вавилонская блудница…

Мне опять явилась ты —

перси, очи, ягодицы!

В обрамленьи этих лет,

меж общагой и казармой

глупый смазанный портрет

засветился лучезарно.

На теперешний мой взгляд —

блядовита, полновата.

Из знакомых мне девчат

были лучшие девчата.

Комбинация, чулки,

и кримпленовое мини,

и Тарковского стихи —

нет вас больше и в помине.

Пиво на ВДНХ,

каберне, мицне, фетяска…

Кто здесь, книжник, без греха,

бросит пусть в тебя, бедняжка.

Был ребяческий разврат

добросовестен и вправду.

Изо всех моих утрат

помню первую утрату.

Пидманула-пидвела,

ДМБ мне отравила.

Ты в сырую ночь ушла —

знать, судьба меня хранила.

Это было так давно,

что уж кажется красиво,

что сказать тебе спасибо

мне уже немудрено.