О высоком и прекрасном

сердце плакало в ночи,

о насущном и пустяшном,

о всамделишном и зряшном…

Сердце-сердце, помолчи!

Сердце-сердце, что такое?

Эк тебя разобрало!

Муза-шмуза, все пустое.

Глянь-ка в форточку – какое

там столетье подошло!

Не такое время нынче

чтобы нянчиться с тобой!..

Что же ты, сердечко, хнычешь

и, как тать в ночи, химичишь

над бумажной мишурой?

Что ты ноешь, что ты воешь,

что ты каркаешь в ночи,

что канючишь, ретивое,

с бестолковой головою

пакт мечтая заключить!

Что ж ты клянчишь, попрошайка!

Мы не местные с тобой,

и, признайся без утайки,

устарели наши байки

в тихой келье гробовой

о высоком и прекрасном,

Шиллер-шмилер, ветхий Дант…

Твои хлопоты напрасны,

твои происки опасны,

мракобес и обскурант!

В общем, хрен те, а не грант!

Были когда-то и мы… Ну ведь были?!

Были, еще бы не быть!

Ух, как мы пили и, ах, как любили,

ой, как слагали навзрыд!

О, как мы тайной музыке внимали,

как презирали мы, о!

И докатились мы мало-помалу,

не осознав ничего.

Логоцентризму и фаллоцентризму

(дикие хоть имена)

отдали мы драгоценные жизни.

Вот тебе, милый, и на!

Вот тебе, бабушка, и наступает

Юрьев денек роковой!

К новому барину бодро шагает

справный мужик крепостной.

Только Ненила-дурында завыла,

Фирс позабытый скулит,

ветхой музЫки едритская сила

над пепелищем гудит.

И не угнаться усталой трусцою,

да и желания нет.

Опохмелившись с холодной зарею,

смотрим в окошко на свет.

Сколь удивителен свет этот белый,

он обошелся без нас…

Ах, как мы были, и сплыли, и спели —

сами не верим подчас.

Что ж, до свидания, друг мой далекий,

ангел мой бедный, прощай!

В утро туманное, в путь одинокий

старых гнедых запрягай.

На Ренату Литвинову глядючи,

понимаешь, что время ушло,

а читать Подорогу пытаючись,

даже этого ты не поймешь.

Ой, красива Рената Литвинова,

сердцу жарко и тесно в груди!

Ой, мудрен Подорога загадочный,

хоть ты тресни и хоть ты умри!

Ты, Литвинова, птица заморская,

хоть с экрана-то нам улыбнись!

Вот сидим мы, глотаем «Смирновскую» —

хоть полслова бы о Жомини!

Боже, чего же им всем не хватало?

Словно с цепи сорвались!

Логос опущен. Но этого мало —

вот уж за фаллос взялись!

Что ж это деется, батюшки-светы?

Как же так можно, друзья?

Ладно уж с Новым, но с Ветхим Заветом

так обращаться нельзя!

Стойте, девчата, окститесь, ребята,

гляньте сюда, дураки —

скалится злобно Vagina dentata,

клацают жутко клыки!

Скоро останутся рожки да ножки,

коль не опомнитесь вы!

Гляньте-ка – фаллос вам кажет дорожку

к Логосу, в светлую высь!

Объекта эстетические свойства

в конце концов зависят от субъекта.

Субъект читает Деррида и Гройса

и погружен в проблемы интертекста.

Меж тем объект злосчастный остается

невидимым, безвидным, безобразным.

О, как он жаждет взгляда! Ноль эмоций,

вниманья ноль в мозгу писчебумажном.

«О, подними глаза, о, дай мне имя!

О, дай мне жить, не оставляй меня!

Меж буковками умными твоими

заметь меня и пожалей меня!»

Но нет, не видит. Слышит и не внемлет!

И, смысл последний потеряв, объект

растет, как беспризорник, зло и немо,

и жрет, как Робин Бобин Барабек —

все поглощает, все в себя вбирает!

А тот, кто мог преобразить его,

по-прежнему читает и скучает,

не чует и не хочет ничего!

Нет чтобы приглядеться – вдруг да выйдет!

Ну вдруг да и окажется еще

пока не поздно что-нибудь увидеть,

почесть за благо и принять в расчет.

С холодным вниманьем посмотришь вокруг —

какая параша, читатель и друг!

Когда же посмотришь с вниманьем горячим,

увидешь все это немного иначе.