***

Аукнешься — и возвратится звук с небесных круч, где в облаках янтарных

свет заключен, как звездчатый паук. Червонный вечер. В маленьких пекарнях

лопатой вынимают из печи насущный хлеб, и слышен голос вышний —

ты оскорблен? смирись и промолчи, не искушая мирозданья лишней

слезой — ты знаешь, высохнет слеза, умолкнет океан, костер остынет

и обглодает дикая коза куст Моисея в утренней пустыне.

Бреду, и с демоном стоглавым говорю от рынка рыбного, где смерть сама могла бы

глядеть в глаза мерлану и угрю, и голубому каменному крабу —

и сходится стальной, стеклянный лес к соборной площади, и нищие брезгливо

считают выручку, и скуден бледный блеск витрин и запах слизи от залива —

так город пуст, что страшно. Замер лист опавший, даже голубь-птица

летит вполсилы, смирно смотрит вниз, и собственного имени стыдится.

И все-таки дела мои табак. Когда б я был художником беспалым

и кисть сжимал в прокуренных зубах — изобразил бы ночь, с тупым оскалом

бомжей продрогших, запашком травы и вермута из ледяного чрева.

Я крикнул бы ему: иду на вы! Губя себя, как яблочная Ева,

в стальном, стеклянном, каменном раю, — которым правит вещий или сущий, —

у молчаливой бездны на краю уединясь с гадюкою поющей.

Что скажешь в оправданье, книгочей? Где твой ручей, весь в пасторальных ивах,

источник неразборчивых речей и вдохновений противоречивых?

Головоломка брошена — никак не сходятся словесные обломки.

Мы говорим на разных языках — ты, умница, и я, пловец неловкий.

И чудится — пора прикрыть тетрадь, — шуршат листы, так высохнуть легко в них! —

и никому уже не доверять ни дней обветренных, ни судорог любовных.

***

Где пятна птичьего помета

на бронзе памятников, где

гранитов, мраморов без счета,

и девы в сумрачном труде

томятся — кто у кассы, кто у

компьютера, а кто и у

больничных коек, очи долу

склонив, и только ввечеру

вдруг оживают, смотрят мудро,

беседу хитрую ведут

и тайно рисовую пудру

на щеки юные кладут —

там, щедро сдобренная талым

снежком, сырая спит земля,

там молодежь спешит в Джорджтаун,

ушами тихо шевеля,

и голубые человеки,

вкусив волшебных папирос,

в громоподобной дискотеке

уже целуются взасос —

а мы с тобой сидим поодаль

и говорим, что поздний час,

твердим, что опиумная одурь

пусть хороша, да не про нас,

поскольку одурь есть иная,

иная блажь на склоне лет,

но как назвать ее — не знаю.

И ты смеешься мне в ответ.

Под облаком, под снежным дымом

я там любил и был любимым,

да-да, любил и был любим…

ах, город, град мемориальный,

квадратный, грузный, нереальный,

под небом жадно-голубым…

***

В день праздника, в провинции, светло

и ветрено. Оконное стекло

почти невидимо, мороженщица Клава

колдует над своей тележкой на углу

Коммунистической и Ленина. Газеты

в руках помолодевших ветеранов

алеют заголовками. С трибуны

свисает, как в стихах у Мандельштама,

руководитель местного масштаба,

нисколько не похожий на дракона —

и даже не в шинели, а в цивильном

плаще, румынского, должно быть, производства,

отечески махает демонстрантам

широкою ладонью. Хорошо!

А на столбах динамики поют.

То «Широка страна моя», то «Взвейтесь

кострами, ночи синие». Закрыт

универмаг, и книжный магазин

закрыт, а накануне там давали

стиральный порошок и Конан-Дойля

без записи. Ну что, мой друг Кибиров,

не стану я с тобою состязаться,

мешая сантименты с честным гневом

по адресу безбожного режима.

Он кончился, а вместе с ним и праздник

неправедный… но привкус белены

в крови моей остался, вероятно,

на веки вечные. Вот так Шильонский узник,

позвякивая небольшим обрывком

цепи на голени, помедлил, оглянулся

и о тюрьме вздохнул, так Лотова жена,

так мой отец перебирал медали

свои и ордена, а я высокомерно

смотрел, не понимая, что за толк

в медяшках этих с профилем усатым…

Вот почему я древним афинянам

завидую, что времени не знали,

страшились ветра перемен, судили

по сизым внутренностям птиц небесных

о будущем, и даже Персефону

могли умаслить жирной, дымной жертвой…

***

Вот гордый человек с довольною гримасой

пьет крепкое вино и ест овечье мясо,

он знает наизусть весь говор человечий,

он женщиной своей владеет каждый вечер,

а женщина его, смеясь, готовит ужин,

и после трапезы владеет этим мужем.

Но искушение приходит к человеку,

чтоб превратить его в душевного калеку.

Вернувшись с похорон, он в стену смотрит молча,

с улыбкой волчьею исходит черной желчью,

что меланхолией прозвали древнегреки,

и нет веселья больше в этом человеке.

Превозмогая приступ слабости и лени,

уйдет на кухню он, и рухнет на колени, —

ладони сложены, смирение во взоре,

и жажда истины в серьезном разговоре

с тем, кто среди небес на троне восседает

и бытием людским бесстрастно управляет.

Не помня, что бесед с тем, кто сидит на троне,

вести нельзя, верней, они односторонни,

усталый этот раб во мраке русской ночи

одной проблемою в молитве озабочен

«Скажи, что смерти нет, о милосердный Боже!»

Но слышится в ответ: «…и вечной жизни тоже…»