***

Когда у часов истекает завод,

среди отдыхающих звезд

в сиреневом небе комета плывет,

влача расточительный хвост.

И ты уверяешь, что это одна

из незаурядных комет, —

так близко к земле подплывает она

однажды в две тысячи лет!

А мы поумнели, и жалких молитв

уже не твердим наугад —

навряд ли безмолвная гостья сулит

особенный мор или глад.

Пусть, страхом животным не мучая нас,

глядящих направо и вверх,

почти на глазах превращается в газ

неяркий ее фейерверк,

кипит и бледнеет сияющий лед

в миру, где один, без затей

незримую чашу безропотно пьет

рождающий смертных детей.

***

Жизнь, ползущая призраком в буйных

небесах, словно пламя — сквозь лес,

где Прокруст, венценосный ушкуйник,

крепкий отцеубийца Зевес,

Геба гордая с тютчевским кубком,

и орлы — или вороны? Стой.

В предвечернем безветрии хрупком,

в тишине и густой, и простой

я трезвею. В опасном просторе

только мертвые боги плывут

наяву. Испаряется море,

и любовь — что скудельный сосуд.

Опрокинуться? Или пролиться?

Не судьба. Знать, приказано нам —

молча вдовствовать,

темные лица

поднимая к иным небесам.

***

Как нам завещали дядья и отцы,

не споря особо ни с кем,

на всякое блеянье черной овцы

имеется свой АКМ.

Но, мудростью хладною не вдохновлен,

отечества блудный певец

танцует в тени уходящих времен,

и сходит с ума наконец.

Твердит, что один он родился на свет,

его покидает один —

и вот иногда он бывает поэт,

а чаще простой гражданин.

Напрасно достались ему задарма

глаза и лукавый язык!

Он верит, что мир — долговая тюрьма,

а долг неподъемно велик.

Он ухо свое обращает туда,

где выцвели гордость и стыд,

где яростно новая воет звезда

и ветер по-выпьи свистит.

По морю и посуху, как на духу,

скулит на звериный манер,

как будто и впрямь различает вверху

хрустальную музыку сфер….

***

эта личность по имени «он»,

что застряла во времени оном,

и скрипит от начала времен,

и трещит заводным патефоном,

эта личность по имени «ты»

в кипяток опускает пельмени.

Пики, червы, ночные кресты,

россыпь мусорных местоимений —

это личность по имени «я»

в теплых, вязких пластах бытия

с чемоданом стоит у вокзала

и лепечет, что времени мало,

нет билета — а поезд вот-вот

тронется, и уйдет, и уйдет…

***

Кто ранит нас? кто наливной ранет

надкусит в августе, под солнцем темно-алым?

Как будто выговор, — нет, заговор, — о нет,

там тот же корень, но с иным началом.

Там те же семечки и — только не криви

душой, молитву в страхе повторяя.

Есть бывший сад. Есть дерево любви.

Архангел есть перед дверями рая

с распахнутыми крыльями, с мечом —

стальным, горящим, обоюдоострым.

Есть мир, где возвращенье ни при чем,

где свет и тьма, подобно сводным сестрам,

знай ловят рыб на топком берегу,

и отчужденно смотрят на дорогу

заросшую (я больше не могу)

и уступают, и друг друга к Богу

ревнуют, губы тонкие поджав.

Ржав их крючок. Закат российский ржав.

Рожь тяжела. И перелесок длинный

за их спиной — весь в трепете берез —

малиной искривленною зарос,

полынью, мхом, крапивою, крушиной.

Пелевину

На юге дождь, а на востоке

жара. Там ночью сеют хну

и коноплю. Дурак жестокий,

над книжкой славною вздохну,

свет погашу, и до утра не

сумею вспомнить, где и как

играло слово — блик на грани

стакана, ветер в облаках.

Но то, что скрыто под обложкой,

подозревал любой поэт:

есть в снах гармонии немножко,

а смерти, вероятно, нет.

Восходит солнце на востоке,

нирвану чистую трубя.

Я повторяю про себя

ничьи, ничьи, должно быть, строки

еще мы бросим чушь молоть,

еще напьемся небом чистым,

где дарит музыку Господь

блудницам и кокаинистам.

***

Я не любитель собственных творений,

да и чужих, по чести говоря.

Не изумляйся, приземленный гений,

когда нерукотворная заря

окалиной и пламенем играет,

и Фаэтон, среди небесных ям

лавируя, сгорая, озаряет

до смертных мук неведомое нам!

Любовь да страх стучатся в дверь — гони их

на всесожженье, в бронзовый огонь,

в окно, чтоб горло жгла космогония,

агония, межзвездный алкоголь.

Еще неутоленной перстью дышит

перо твое, струится яд и мед

из узких уст — но предок не услышит,

потомок удивленный не поймет.

Как ты, сорвавшись с лестницы отвесной,

он все тебе заведомо простил,

когда повис над колокольной бездной

с зияющими крохами светил.