***

Упрекай меня, обличай, завидуй,

исходи отчаяньем и обидой,

презирай, как я себя презираю,

потому что света не выбираю —

предан влажной, необъяснимой вере,

темно-синей смеси любви и горя,

что плывет в глазах и двоится стерео —

фотографией северного ночного моря.

Что в руках у Мойры — ножницы или спицы?

Это случай ясный, к тому же довольно старый.

Перед майским дождиком жизнь ложится

разноцветным мелом на тротуары.

Как любил я детские эти каракули!

Сколько раз, протекая сиреневым захолустьем,

обнимались волны речные, плакали

на пути меж истоком и дальним устьем!

Сколько легких подёнок эта вода вскормила!

Устремленный в сердце, проходит мимо

нож, и кто-то с ладьи за пожаром мира

наблюдает, словно Нерон — за пожаром Рима.

***

Я позабыл черновик, который читал Паше Крючкову

на крылечке заснеженной дачи, за сигаретой «Ява

Золотая» и доброю рюмкой «Гжелки». Ну что ж такого!

Все равно будет месяц слева (считал я), а солнце справа,

будет мартовский ветер раскачивать чудо-сосны,

угрожая вороньим гнездам, и снова мы будем вместе,

приглушив басы, безнадежно слушать грустный и грозный

моцартовский квартет. Только слишком долго пробыл в отъезде,

а жилье скрипучее тем временем опустело. Алые волны-полосы

заливают небо. Вечер над темной Яузой чист, неуёмен, влажен.

Немногословный профессор А. упрекает меня вполголоса —

дотянул, говорит, до седых волос, а ума не нажил,

Но рассуждая по совести, братия — ну какой из меня воин!

То бумажным листам молился, то опавшим, то клейким листьям.

Безобразничал, умничал, пыжился — и на старости лет усвоил —

что? — только жалкий набор подростковых истин.

Вечер над Яузой освещен кремлевскими звездами —

якобы из рубина, а на самом деле даже не хрустальными. Тает

черный снежок московский, и если поддаться позднему

откровению, то и Федор Михайлович — отдыхает.

Ну и Господь с ним. Есть одно испытание —

вдруг пробудиться от холода где-то к исходу ночи

и почувствовать рядом теплое, призрачное дыхание,

и спросить «ты любишь меня?» и услышать в ответ «не очень».

***

…и рассуждал бы связно, да язык мой

не повинуется, и речи неродной

страшны созвучия. Так становилась тыквой

карета Сандрильоны, коренной

преображался в крысу, и так далее.

Спешишь, подружка-муза? Не с руки

опаздывать? Не в дальней ли Италии

хрустальные такие башмачки

ты обронила? Здравствуй, рифма тощая,

привет тебе, всеобщий черный брат!

Мне холодно, а выражаясь проще, я

забыл, как звезды нищие горят

над жалобной арбатскою пекарней,

над каланчой пожарной, над — над — над —

споткнись, красавица. Оскудевает дар мой,

жизнь прогибается, лепечет невпопад —

и обрывается набором глоссолалий —

то «я тебя люблю», то «весь я не умру».

Дифтонгов в русском нет — лишь время, словно калий

цианистый, пылит на мировом ветру,

и ночь, подельница обиженных циклопов

и пифий, переводит — как поет —

дыхание, ненадолго заштопав

ветшающий, животворящий небосвод.

***

Жизнь, пыль алмазная, болезный и прелестный

апрельский морок! Бодрствуя над бездной,

печалясь, мудрствуя — что я тебе солгу,

когда на итальянское надгробье

вдруг в ужасе уставлюсь исподлобья,

где муж с женой — как птицы на снегу,

когда светило, мнившееся вечным,

вдруг вспыхивает в приступе сердечном,

чтоб вскоре без особого следа

угаснуть? Ну, прости. Какие счеты!

И снова ты смеешься без охоты

и шепчешь мне: теперь иль никогда.

Простишь меня, глупца и ротозея?

Дашь выбежать без шапки из музея,

где обнаженный гипсовый Давид

стоит, огромен, к нам вполоборота,

глядит на облака (ну что ты? что ты?)

и легкий рот презрительно кривит?

Долга, долга, не бойся. Битый камень

то переулками, то тупиками

лежит, а с неба льется веский свет.

И что мне вспомнится дорогой дальней?

Здесь храм стоял, сменившийся купальней,

и снова храм, зато купальни — нет.

Льном и олифой, гордостью и горем —

все повторится. Что ты. Мы не спорим,

в конце концов, мы оба неправы.

И вновь художник, в будущее выслан,

преображает кистью углекислой

сырой пейзаж седеющей Москвы,

где голуби скандалят с воробьями

по площадям, где в безвоздушной яме

парит Державин, скорбью обуян,

и беженец-таджик, встающий рано,

на паперти Косьмы и Дамиана

листает свой засаленный Коран.

***

Умрешь — и все начнется заново,

фонарь, аптека, честь по чести

ночь человека безымянного,

который вечно неуместен —

и в просьбах жалких, и во гробе, но —

за одиноким чаепитием,

в апреле — он совсем особенно

беспомощен и беззащитен.

Покуда в воздухе раздвоенном

ночные ангелы летают,

расстроенно твердя: «Чего ему,

пресытившемуся, не хватает?»,

он — рукоблуд, лентяй и пьяница,

вдруг молится на всякий случай,

и перед сном невольно тянется

к графину с жидкостью летучей,

перебирает юность вещую,

центростремительное детство —

несбывшееся, но обещанное, —

и всхлипывает, и наконец-то

спит, утомившийся от хмеля, от

чернеющих во тьме предметов,

и под подушкой — T.S. Eliot,

несчастнейший из всех поэтов.