***

Если мне и дано успокоиться —

сами знаете, где и когда.

«Перемелется». «Хочется-колется».

«Постарайся». «Не стоит труда».

В измерении, где одинакова

речь борца и бездомного, где

стынет время хромого Иакова,

растворяясь в небесной воде,

еще плещется зыбкая истина,

только приступ сердечный настиг

чайку в небе… La bella e triste. На

океан, на цикаду в горсти

месяц льет беспилотный, опаловый

свет, такой же густой, как вчера.

Сколько этот орех ни раскалывай —

не отыщешь, не схватишь ядра…

И шумят под луною развалины,

пахнет маслом сандаловым, в дар

принесенным. «Как ты опечалена».

«А чего ты еще ожидал?»

«Не сердись». Мне и впрямь одиноко,

как бывает в бесплодном труде

не пророку — потомку пророка,

не планете — замерзшей звезде…

***

Когда кажется слишком жесткой кровать, и будильник сломался, или

вдруг наручные начали отставать (а раньше всегда спешили),

и не в силах помочь ни новый завод, ни замена батарейки,

а на дне кармана внезапно блеснет монеткою в три копейки

(встрепенись, нумизмат, конопатый пострел!) жалкое прошлое — бей тревогу.

Все это значит, что ты постарел, что, выражаясь строго,

виноват (и не в силах уснуть) перед Богом — Бог с ним, но и перед

самим собой — и пора навостряться в путь, в который никто не верит.

Все это значит, что мир обогнал тебя, что в озябшей сухой ладони

не аммонал, а веронал, что вряд ли улыбчивый ангел тронет

тебя за плечо в мартовской тишине ночной, чтобы в восторге

беспричинном взглянуть за окно, где привкус лимонной корки

в морозном небе, арабская вязь, и планеты бессонные, сторожевые

проповедуют липам и тополям, смеясь, искусство жизни впервые.

А еще это значит, что циферблат — не лицо, а лишь круг —

ну о чем ты подумал? — ада.

И на стрелки уставясь, переводя их назад, ни о чем его не проси. Не надо.

***

Каждое солнце — атом, но и каждое сердце — стон.

И поэтому черномраморным вечером, на излете хмеля,

наступает время, — вздрагивая, холодея, — размышлять о том,

что происходит на самом деле

после дня рождения (развеялся и погас

звон стаканов). Царь творенья, кряхтя, на четвереньках ловит

настырную крысу. То есть время фантомных зачатий, час

то незваных мучений совести, то ускользнувшей в небытие любови.

Тихо. Только полено сосновое в печке взрывается и трещит.

Хорошо говорить с огнем — вероятно, честнее этого друга

не бывает. Что с тобою, провидец? Зачем твой сыромятный щит

с головой Горгоны отброшен в паучий угол?

Наступает время сбора камней, из которых я каждый взвешу,

время замеса глины для табличек, каждая из которых могла бы

рассказать, как Энкиду, прикасаясь к руке Гильгамеша,

рыдал: «Не рубил я горного кедра, не умертвлял я Хумбабу»,

время вступать в неосвященный храм, где — недостойны, случайны —

сумерки жизни плещут неявным пламенем (а шторы давно закрыты),

исполненным нечитаемой и заиндевевшей тайны,

как грошовый брелок для ключей из письменного гранита.

***

Когда зима, что мироносица,

над потемневшею рекою

склонясь, очки на переносице

поправит мертвою рукою,

и зашатается, как пьяница

заблудший по дороге к дому,

и улыбнется, и приглянется

самоубийце молодому —

оглядываясь на заколоченный

очаг, на чаек взлет отчаянный,

чем ты живешь, мой друг отсроченный,

что шепчешь женщине печальной?

То восклицаешь «Что я делаю!»,

то чушь восторженную мелешь —

и вдруг целуешь землю белую,

и вздрагиваешь, и немеешь,

припомнив время обреченное,

несущееся по спирали,

когда носили вдовы черное

и к небу руки простирали

***

Так вездесущая моль расплодилась, что и вентилятор не нужен,

Так беспокойная жизнь затянулась, что и ее говорок усталый

стал неразборчив, сбивчив, словно ссора меж незадачливым мужем

и удрученной женою. Разрастаются в небесах кристаллы

окаменевшей и океанской. К концу десятого месяца

римского года, когда католики празднуют рождество

Искупителя, где-то в Заволжье по степным дорогам носится, бесится

бесприютная вьюга, и за восемь шагов не различишь ничего,

и ничего не захватишь, не увезешь с собою, кроме замерзших болотных

огоньков, кроме льда, без зазоров покрывающего бесплотные своды

воображаемой тверди, кроме хрупкой любви. Всякое слово — отдых

и отдушина. Где-то в метели трудится, то есть молчит, белобородый

Санта-Клаус, детский, незлой человек, для порядка похлестывая говорящего

северного оленя, только не знаю, звенит ли под расписной дугой

серебряный колокольчик, потому что он разбудил бы зимующих ящериц

и земноводных, да и утомленных елкою сорванцов-баптистов. Другой

бы на его месте… «Прочитай молитву». «В царство степного волка

и безрассудной метели возьми меня». Вмерз ли ночной паром

в береговой припай? Снежная моль за окном ищет шерсти и шелка,

перед тем, как растаять, просверкав под уличным фонарем.