***

Век двадцать первый. Человечья особь

скользит в него, что каменная осыпь

в горах Кавказа. Пушкинский орел,

столь царственно паривший над поселком,

подшиблен неразборчивым осколком.

Поселок взят. И спирт уговорен.

Сказать по чести — страшен мир и грязен,

и в мерзости своей однообразен —

то подлость, то подлог, то кровь, то ложь.

Давно Шекспир почил на жестких лаврах,

оплыли свечи в барских канделябрах,

и века золотого не вернешь.

Но был ли мальчик? Не было, пожалуй.

Век всякий тесен, словно обруч ржавый

у Бога одинокого на лбу.

Душе, моей подруге непослушной,

так скушно здесь. Лишь океан воздушный

утеха ей. И все же — не могу

во имя древней верности и веры

впустить ее в синеющие сферы,

где в пухлых тунах глохнет свет и звук.

В окне без стекол и без занавески —

такой простор — поплакать только не с кем,

да птица Рух торопится на юг.

***

Когда приходит юности каюк,

мне от фортуны лишнего не надо —

март на исходе. Хочется на юг.

Секундомер стрекочет, как цикада.

Мы так взрослели поздно, и засим

до тридцати болтали, после — ныли,

а в зрелости — не просим, не грустим,

ворочаясь в прижизненной могиле.

Но март проходит. Молоток и дрель

из шкафа достает домовладелец,

терзает Пан дырявую свирель,

дышу и я, вздыхая и надеясь.

То Тютчева читаю наизусть.

То вижу, как измазан кровью идол

на площади мощеной — ну и пусть.

Свинья меня не съела, Бог не выдал.

Еще огарок теплится в руках,

и улица, последняя попытка,

бела, черна и невозвратна,

как дореволюционная открытка…

***

Льет в Риме дождь, как бы твердящий «верь,

ни в яме не исчезнешь ты, ни в шуме

родных осин» — но умирает зверь,

звезда, волна. И даже Бродский умер.

То жнец, то швец, то в дудочку игрец,

губа в крови, защитный плащ засален —

уже другой, еще живой певец

растерянно молчит среди развалин.

Не хочет ни смеяться он, ни выть,

Латынью пахнет в каменном тумане.

Ну что еще осталось? все забыть

и все назвать своими именами?

Но в этот час безлюден Колизей

лишь на стене чернеет в лунном свете

посланье от неведомых друзей —

«Мы были здесь: Сережа, Алик, Петя».

***

От райской музыки и адской простоты,

от гари заводской, от жизни идиотской

к концу апреля вдруг переживаешь ты

припадок нежности и гордости сиротской —

Бог знает, чем гордясь, Бог знает, что любя —

дурное, да свое. Для воронья, для вора,

для равноденствия, поймавшего тебя

и одолевшего, для говора и взора —

дворами бродит тень, оставившая крест,

кричит во сне пастух, ворочается конюх,

и мать-и-мачеха, отрада здешних мест,

еще теплеет в холодеющих ладонях.

Ты слышишь: говори. Не спрашивай, о чем.

Виолончельным скручена ключом,

так речь напряжена, надсажена, изъята

из теплого гнезда, из следствий и тревог,

что ей уже не рай, а кровный бег, рывок

потребен, не заплата и расплата —

так калачом булыжным пахнет печь

остывшая, и за оградой сада

ночь, словно пестрый пес, оставленный стеречь

деревьев сумрачных стреноженное стадо…

***

Какой там нетленной, когда до конца одну бы

дотянуть, когда в черных и неученых полях — весна,

и музыка всходит из-под земли, словно зубы

дракона, по ошибке посеянные во времена

допотопные и простые, подобные льну и шерсти,

долгому полотну океана, парусу на волне,

и шестое чувство — прохладное чувство смерти —

только наклевывалось. В ледяном вине

оседали светлые крошки винного камня,

и старик, прищурившись (он еще не был слеп),

раскладывал на холстине, под бережными облаками

сыр, оливки, солоноватый ветер, вчерашний хлеб.

***

То ли храм, то ли дворик заброшенный, то ли

время летних каникул в оставленной школе,

ночь, замки, коридоры, смотри не споткнись —

и нырнешь с чердака в безответную высь,

где по залам негостеприимной вселенной

бродит Гея в обнимку с безумной Селеной,

и любуются пляской галактик они

на правах небогатой родни…

Бормоча, бродит Гея по вечному кругу,

за собою ведет приживалку-подругу,

помолчи, говорит, ни о чем не жалей…

И несет холодком из небесных щелей.

***

Так, спесь твоя сильна, и сны твои страшны,

пока стоит в ушах — невольный ли, влюбленный —

шум, сочетающий тщеславный плеск волны

и гул молитвы отдаленной

И посох твой расцвел, и слезный взгляд просох:

на что же плакаться, когда в беде-злосчастье

нам жалует июль глубокий, сладкий вздох

и тополиный пух опухших глаз не застит?

Пусть время светится асфальтовым ручьем,

пусть горло, сдавлено волнением начальным,

переполняется тягучим бытием,

текучим, зябнущим, прощальным, —

пусть с неба низкого струится звездный смех —

как голосит душа, как жаль ее, дуреху! —

не утешение, но музыка для тех,

кто обогнал свою эпоху.