***

«Как прекрасен мир, — майский жук шелестит, — пойми!»

У каждого — ангел-хранитель.

Младенцы смирно лежат в капусте.

Отчего же я так подавлен, ma belle amie?

Отчего я так безобразно грустен?

У меня мигрень, у тебя мигрень.

На дворе отпахла развесистая сирень,

пожелтевший том Александра Грина

у постели. Умыться, вздохнуть, а за —

тем стопарик водки, прикрыв глаза,

закусить таблеткою аспирина,

отложить дела, выйти в парк, где листва

молодая кленовая — что страницы

Книги Царств. Ты еще жива?

Жив и я, но уже пора суетиться,

собираться, завешивать шелком пролом в окне.

В этот век, глухой и ветхозаветный,

слишком трудно таиться и пробуждаться, не

предаваясь печали и ненависти, мой светлый.

Где же маяк, переносной мой огонь в тумане?

Длинноволосый бродяга, покачиваясь на ходу,

мыча в честь весны, ухмыляясь, повторяет то «ом мани

падме кум», то, если не ошибаюсь, «dum

spiro — spero». Закашлялся, губы вытер.

Подозвал пугливую белку, скосил осторожный взгляд.

Узнаешь на нем траченный молью свитер,

который я выбросил года четыре тому назад?

Это он днем куражится, а по ночам «уснуть бы»

повторяет, скорчившись на скамейке, смешон и дик.

Это я раньше, завидовал, и, примеряя чужие судьбы,

огорчался до слез, а теперь привык,

и, на ветру прикуривая, закрывая ладонью пламя

одноразовой зажигалки, вижу, что истинам несть числа.

Вот и все открытие — за неладами, долгами, делами.

Да и что дела мои, радость, — табак, никотин, смола.

При жизни мы встречались редко. Я

был слишком горд, чтоб ударяться в поиск

контактов с мэтром. Музыку кроя

на свой манер, не слишком беспокоясь

о будущем, к испарине труда

и водки привыкая, в тайны слога

российского вгрызаясь, навсегда

я избежал попытки диалога,

в котором надлежало бы изречь

друг другу нечто главное, по типу

Державина и Пушкина, извлечь

орех из скорлупы, сдружиться, либо

поссориться. Но — комплексы, к чинам

почтение, боязнь житейских просьб и

презренной прозы. Нет, при встрече нам

разговориться вряд ли удалось бы.

……………………

Стоит зима, квадратный корень из

любви к небытию, присущей всякой

живущей твари, ослепительный эскиз

беды. Он замолчал, и, кажется, заплакал,

Бог дал, добавил тихо, Бог и взял,

и сгорбился в отчаянье невольном,

во всяком случае, поднес к глазам

платок, застиранный, как небо над Стокгольмом.

***

Блеск нейлоновой лески, неловкий крючок, костры

на обрыве. После глотка из железной фляги

понимаешь, как хороши созвездия, как остры

молодые лучи. Ползут по листу бумаги,

остроумно свернутому в ленту Мёбиуса, пчела

и глухой муравей, шевеля антеннами, то и дело

поднимаясь на задние лапы. Как там — насквозь прошла,

но жизненно важных органов не задела.

Рыболов, я уже не пишу по ночам многословных од.

Годы — такая штука. Одни ушли, а другие не наступили.

Так гроссмейстер, отдав мне право на первый ход,

Разгромил меня, как младенца, задолго до миттельшпиля.

Серебрятся во тьме берега воспаленных рек. Нельзя

в свете месяца отличить ладью от ферзя,

разве что наощупь. Дрожащим ольховым дымом

из-под ног уплывает земля во мраке непобедимом.

Расстегай под водку, навар от тройной ухи —

это всё отсутствует в области темной, древней,

где апостол взвешивает подвиги и грехи

много ревностней, чем в мировой деревне,

где грифон возлегает с единорогом, там,

где виляет, пуча глаза, душа по небесным вершам.

Мало что изменилось, далекий мой ибн-Натан,

с той поры, как ты считаешь меня умершим.

***

Век безлюдный, ржавый, пьяный,

с сердцем, стиснутым внутри.

Подари мне куб стеклянный,

шар свинцовый подари —

От Гомера до Абая,

от пчелы до мотылька,

словно чашка голубая

жизнь горючая хрупка,

и за снежным разговором

рвутся в дальние края

черный голубь, белый ворон,

светлый пепел бытия…

***

Стыдно сказать, но в последнее время я сущим сухим листом

ощущаю себя, тем сильнее, что мало-помалу ясно —

осыпается всякий сезонный праздник, в том

числе и победный салют небывалой частной

жизни, выдыхается, словно яблочный самогон

в чайном блюдце с каемкой, ее голубая влага,

и шуршит в темноте оберточная бумага

на подарке недорогом

По словам жены, я в ночи скрежещу зубами и, огрызаясь

на угрозы хозяев небесных, сумрачным их рабам

рассылаю в подарок сны о том, как мохнатый заяц

крепкой лапкой бьет в игрушечный барабан.

Дети мои, право слово, это проблема. Запас мой

(чувств и мыслей) оскудел, а пополнять его стало опасно. Ох.

По утрам, как отец покойный, я страдаю не то что астмой,

но застарелым кашлем курильщика. Вдох

вслед за выдохом все труднее. Подходит к штанге

спившийся легковес, подымает ее, роняет, всхлипнул, ушел, затих.

Так и я, дорогие мои, страшусь, что беспощадный ангел

изблюет меня, морщась, из уст своих.

Крепкое нынче пивко. И зима необычно сурова.

Вот персонаж мой любимый, бомж без денег и крова,

Раздобыл где-то баян, научиться играть сумел.

В переходе подземном поет, собирает монетки на опохмел

Мимо него бредет человечество, нация без отечества,

А над ним Христос, а под ним — могилы до самого центра земли.

Сердце еще колотится, ландышем горьким лечится,

В кепке мелочь с орлом ощипанным, полтинники да рубли.

Prосul este, profani. В смысле — прочь, посторонние.

Как для камня нет бороны, так для гибели нет иронии

(всю-то ночь радела, гасила в прихожей свет),

но для музыки нет предела, и смерти нет