***

Далеко еще до холмов и до гор еще далеко.

Над зеленеющей степью свет лилов, как подписанный приговор,

не спеша течет расплесканное молоко

облаков, и дрожит редкий воздух, не узнавая себя в упор.

Дремлю в самолете, скорчившись. А за бортом — весна.

Небо вибрирует, сотрясается ледяное небо,

и детские ангелы Рафаэля, растиражированные на

миллионах предметов ширпотреба,

опираются на него, как Христос — на воду

Галилейского озера, усмехаются, слезы льют.

Это вам, шепчут, лукавому роду,

нужна под ногами почва, нужен вечный приют.

Это вы, твердят, неблагодарные твари,

с образом в левой, и обрезом — в правой руке,

страсти ваши — словно дырка в воздушном шаре,

все-то рветесь в лес, волчата на цирковом поводке.

Я не слушаю этих безответственных откровений.

Я, как и все мои близкие, незадачливый сын земли.

Ангелы мои, ангелы, давно ль вы дружили с Веней

Ерофеевым — и куда его завели?

Я наслаждаюсь полетом, думая в полусне,

что пчелиные соты к апрелю совсем пусты,

и никаких пастухов в пустыне, конечно, не

различишь с такой головокружительной высоты.

***

Всей громадой серой, стальною

содрогается над Невою

долгий, долгий пролет моста.

Воды мутные, речи простые,

на перилах коньки морские,

все расставлено на места,

все измерено, все, как надо,

твоя совесть, как снег, чиста,

и в глазах сухая прохлада.

Это спутник твой — посторонний,

спутник твой тебя проворонил,

в плечи — голову, в землю — взгляд.

Осторожный, умный, умелый,

пусть получит он полной мерой,

сам виновен, сам виноват.

А над городом небо серое,

речка, строчка Аполлинера,

вырвусь, выживу, не умру.

Я оставлю тебя в покое,

я исчезну — только с тоскою

совладать не смогу к утру,

заколотится сердце снова,

и опять не сможет меня

успокоить дождя ночного

стариковская болтовня…

Уладится, будем и мы перед счастьем в долгу.

Устроится, выкипит — видишь, нельзя по-другому.

Что толку стоять над тенями, стоять на снегу,

И медлить спускаться с пригорка к желанному дому.

Послушай, настала пора возвращаться домой,

К натопленной кухне, сухому вину и ночлегу.

Входи без оглядки, и дверь поплотнее прикрой —

Довольно бродить по бездомному белому снегу.

Уже не ослепнуть, и можно спокойно смотреть

На пламя в камине, следить, как последние угли

Мерцают, синеют, и силятся снова гореть,

И гаснут, как память — и вот почернели, потухли.

Темнеет фламандское небо. В ночной тишине

Скрипят половицы — опять ты проснулась и встала,

Подходишь наощупь — малыш разметался во сне,

И надо нагнуться, поправить ему одеяло.

А там, за окошком, гуляет метельная тьма,

Немые созвездья под утро прощаются с нами,

Уходят охотники, длится больная зима,

И негде согреться — и только болотное пламя…

***

Уходит город на покой,

ко лбу прикладывая холод,

и воздух осени сухой

стеклянным лезвием расколот.

Темные воды — кораблю,

безлюдье — сумрачной аллее.

Льет дождь, а я его люблю,

и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.

Скорее в том, что в час заката

деревья клонятся к воде,

бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рек

гремит гусиная охота,

что глубже дышит человек

и видит с птичьего полета:

горит его осенний дом,

листва становится золою,

ладони, полные дождем,

горят над мокрою землею…

***

собираясь в гости к жизни

надо светлые глаза

свитер молодости грешной

и гитару на плечо

собираясь в гости к смерти

надо черные штаны

снежно белую рубаху

узкий галстук тишины

при последнем поцелуе

надо вспомнить хорошо

все повадки музыканта

и тугой его смычок

кто затянет эту встречу

тот вернется слишком пьян

и забудет как играли

скрипка ива и туман

осторожно сквозь сугробы

тихо тихо дверь открыть

возвращеньем поздним чтобы

никого не разбудить