1927
МАСТЕР
Склонясь над червонной солонкой,
Узорную травишь резьбу,
Запрятав седины под тонкий
Серебряный венчик на лбу.
На медный чеканенный кубок
Античные врежешь слова,
Чету полногрудых голубок
И пасть разъяренного льва.
Пускай голубой кислотою
Изъедены пальцы твои,
Зато чешуей золотою
Блистает головка змеи.
И разве не щедрая плата —
Вливать, осторожно дыша,
Густое тягучее злато
В граненую форму ковша?
Чтоб славили гости Калифа
Священное имя твое,
По крыльям свирепого грифа
Узнав золотое литье.
1927
КУВШИН
"Приди, благодари и пей" —
Так говорил кувшин безмолвный.
Гостеприимный сын степей
Принес его, водою полный,
На перепутье двух дорог,
Ползущих мертвенной пустыней,
Где сох ковыль и травы жег
Небесный свод пустой и синий.
А мимо в дальние места
Верблюды шли. И не однажды
Тянули жадные уста
Кочевники в порыве жажды
К его изогнутым краям.
Едва желанье утоляя.
И дальше шли, глоток друзьям
Или верблюдам оставляя.
Глоток не охлаждает уст,
Но влага изошла. И ныне
Нежданно оказался пуст
Кувшин, оставленный в пустыне.
1927
ГРАВЮРА
Червонцев блеск на дне мешка,
Тюки, готовые к торговле,
И хвост резного петушка
Краснеет на узорной кровле.
Цыган разводит под горном
Огонь, а в тереме над Камой —
Она в окошке слюдяном
У пяльцев за свинцовой рамой.
1927
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
В зимний вечер девки драли перья
В темной хате. Долго говорили
Старые полтавские поверья,
Темные черниговские были:
"А под утро море стало тише.
Хан велит орду готовить к бою…"
Было слышно, как, топчась по крыше,
Ветер разговаривал с трубою.
Стали девки стлаться, напевая,
Съели на ночь по кусочку сала.
Только бабка дряхлая, зевая,
Долго шпилькой голову чесала.
Да и та утихла. Повязалась,
В ухо на ночь положила вату,
Покрестила окна: все казалось,
Что глядит недобрый кто-то в хату.
А уже под утро на деревне
Петухи распелись. Прояснилось.
Молодым — любовь, а этой древней —
Светопреставление приснилось.
1927
ГРЕШНИК
Судьбой зачарован цыганской,
Обн_е_сенный чарой мирской,
Иду я Смоленской и Брянской,
Рязанской иду и Тверской.
Повешу котомку на посох,
Лаптями дорогу мету,
А травы в серебряных росах
И яблони, знаешь, в цвету.
Российский шагающий житель
На холмике, мой дорогой,
Обитель увижу — в обитель
Зайду на денек, на другой.
Хожу помаленьку за рожью,
Чиню старикам жернова,
Живу и во славушку божью
Рублю, понимаешь, дрова.
То дверь починю, то бочонок,
То хлевик срублю для овцы.
Сухариков, яблок моченых
Дадут на дорогу отцы.
Зовут: "Оставался бы, дедка!"
Да где уж. Не выдержу я.
Зима? Прижимает, да редко:
Ведь мы и с зимою друзья.
И снова дубняк, да орешник,
Да пчелы в янтарном меду…
Эх, батюшка, грешник я, грешник.
Как думаешь: буду в аду?
1927
* Взлохмаченный, немытый и седой *
Взлохмаченный, немытый и седой
Прошел от Борисфена до Урала —
И Русь легла громадной бороздой,
Как тяжкий след его орала.
А он присел на пашню у сохи,
Десницей отирая капли пота,
И поглядел: кругом серели мхи,
Тянулись финские болота.
Он повалил намокший темный стог
Под голову, свернув его охапкой,
И потянулся, и зевнул, и лег
От моря к морю, и прикрылся шапкой.
Он повод взял меж двух корявых лап,
Решив соснуть не много и не мало.
И захрапел. Под исполинский храп
Его кобыла мирно задремала.
Степным бурьяном, сорною травой
От солнца скрыт, он дремлет век и боле.
И не с его ли страшной головой
Руслан сошелся в бранном поле?
Ни дальний гром не нарушает сна,
Ни птичий грай перед бедою,
И трижды Русь легко оплетена
Его зеленой бородою.
1927
СУМЕРКИ
Стонут мухи, и заперты ставни.
Песни дальние спать не дают.
То ребята в днепровские плавни
Вышли рыбу удить — и поют.
Серебристые листья маслины
В белом пухе — на ощупь нежны.
Над плетнем с кувшинами из глины —
Золотые цветы бузины.
Солнце падает. Щедро раскрашен
Красным отблеском угол двора.
Над янтарными гребнями пашен
На межах умирает жара.
Вечер близится медленным шагом,
Тень влача от гумна до гумна,
Не спеша над глубоким оврагом
Выползает седая луна.