Остров Мон стал своеобразной инициацией чувств. Больше я никогда там не был и точно знаю, что никогда не буду. Нельзя возвращаться туда, где было хорошо. Гераклит прав — в одну воду нельзя войти дважды. Познав настоящую любовь как чувство, как вещь в себе, я гораздо спокойнее, чем многие мои сверстники, отнесся, когда пришло время, к пробуждению страсти, к плотской стороне жизни.

Пока не появилась Мархи. Но с нею у меня не получилось полноценной любви, я понял это только сейчас. Остров Мон недвижим, величественен и вечен. Его было легко любить — он не источал никаких чувств. Мархи, напротив, светилась от чувств, как галогенный прожектор, заливая светом все вокруг. Некоторое время, ослепленный этим светом, я принимал ее чувства за любовь, но это была страсть, яркая, горячая, бешеная страсть ведьмы, ежечасно творящей какую-то жуткую, первобытную, древнюю волшбу. Я едва не сгорел, не стал зачарованным мальчиком из сказки…

И вот — Арита. Девушка, женщина, человек, но, глядя на нее, я вдруг понял, что она гораздо глубже, сложнее, загадочнее, чем остров, — в одном ее взгляде больше смыслов и загадок, чем в целом континенте.

И я начинаю познавать этот новый мир, я открываю его, как книгу, постепенно — сначала обложку потом титульный лист, потом первую страницу, вторую…

Свет начинает гаснуть. Арита поворачивает голову и смотрит на меня. Все смотрят на медленно темнеющую люстру — а она на меня. Почему? Неужели она умеет угадывать мысли?

— Ни, ты смешной, — говорит она вдруг.

Она со вчерашнего дня стала называть меня вот так, то~ли по-японски, то ли по-корейски — Ни. Я безразличен и к японцам, и к корейцам, но это короткое «Ни» умиляет меня чуть не до слез.

— Ты смешной, — повторяет она.

— Почему?

— У тебя глаза как у пингвина.

— Это как?

— Круглые и блестят. Почему ты смотришь на меня?

— Любуюсь.

Арита улыбается, но хмурит соболиные брови.

— Перестань. Смотри вокруг — тут очень красиво.

Я тоже улыбаюсь. Люстра под потолком гаснет, словно солнце в момент затмения.

— Тут темно.

Это сейчас. А до этого было красиво.

Арита настаивает. Она очень смешно это делает — пытается убедить в своей правоте. Как ребенок. Маленькая девочка с наморщенным лобиком, топающая ножкой. Я улыбаюсь еще шире, но Арита меня не видит — свет погас окончательно. В зале наступила шушукающаяся тишина. Я давно заметил, что люди в темноте стараются не шуметь и говорят только шепотом. Вот и Арита шепчет:

— Как в пещере…

И тут где-то раздается громкий, совершенно беспардонный рингтон — г та-да-да-та-да-да! Резковатый, уверенный басок из первых рядов рявкает на весь театр:

— Да! Что? Нет, ни хрена! Где-где — в театре, мать его… Да знаю я! Все, все, я сказал! А вот хрен им! Но если проявятся — сразу звони, понял? Что-о?! Да и хрен с ними, потерпят. Подумаешь — зрители… Хрен с ними. Все, отбой!

Мне становится смешно — Арита угадала с пещерой. Прямо-таки пещерное бескультурье. И вдруг я чувствую, как ее ледяные пальцы касаются моей руки.

— Ни, а давай уйдем? — шепчет мне Арита. — Ну, пока темно и никто не видит, а? Не хочу сидеть в одной пещере с этим… хреном. Хочу быть в одной пещере с тобой. Вдвоем.

Я чувствую на щеке ее горячее дыхание — и задерживаю свое. Далеко не первый год я изучаю русский язык, достиг, как говорят профессионалы, больших успехов, но вот сейчас не понимаю — это просто желание Ариты сменить обстановку или намек на то, о чем я думаю в последнее время все чаще и чаще?

Наверное, одной из самых важных вещей в жизни является понимание. Если ты не понимаешь другого человека, если человек не понимает тебя — начинается хаос. Все идет не так, рушится. Увы, мои родственники познали это на собственном горьком опыте.

У меня есть дядя по материнской линии по имени Йенс. Йенс Пребен, высокий, солидный мужчина, бывший владелец компании по перевозке грузов, имеющей собственные морские терминалы в трех датских портах. У дяди была семья, жили они хорошо, что называется, в достатке. Тетушка Улрике воспитывала сына Мортена, дядя Йенс пропадал целыми днями в своем офисе, а по выходным посещал шахматный клуб. Он утверждал, что всегда был большим любителем и знатоком этой древней игры, но мне почему-то в это не очень не верилось. Вообще у дяди Йенса странный характер — аккуратист, даже педант, он во всем и всегда соблюдал порядок, но при этом любил рискнуть.

Гордостью дяди являлись старинные, восемнадцатого века, шахматы — доска красного дерева, фигурки из слоновой кости, выточенные в старонемецком стиле «селенус». Дядя Йенс рассказывал нам, тогда еще школьникам, что этот стиль был придуман во времена Тридцатилетней войны неким Густавом Селенусом, автором трактата «Шахматы, или Королевская игра», и назван в его честь. Позже выяснилось, что под псевдонимом Селенус скрывался сын Брауншвейг-Люнебурского герцога Август. Фигурки, выполненные в стиле «селенус», отличает особое изящество — у них очень тонкие «талии», много всевозможных утолщений и ободков и очень высокие и острые верхушки. В общем, это такая шахматная готика.

Дядя мог рассказывать подобные истории часами, он очень любил шахматы. А еще он любил молоденьких девушек и, как я уже сказал, был рисковым парнем и поэтому занялся какими-то сомнительными операциями и что-то там нарушил в таможенных правилах. На горизонте замаячило расследование, суд и даже тюремный срок. Дядя Йенс очень быстро продал свой бизнес, переехал в Германию и открыл фирму по срочной доставке грузов, оформив ее на тетушку Улрике, сохранившую девичью фамилию. Светить свою фамилию — Пребен — дядя не мог, потому что у европейских таможенников оставались к нему вопросы.

Постепенно обжившись в новой стране, дядя нашел себе партнеров и единомышленников по части «шахмат» и вновь стал якобы ходить в воскресные и праздничные дни играть в городской парк, хотя на самом деле эти выходы вовсе не подразумевали павильоны со столами и лавками.

И вот однажды его жена, дабы сделать мужу приятное, записала супруга на сеанс одновременной игры с мировой знаменитостью, экс-чемпионом мира, гроссмейстером Борисом Спасским, приехавшим в город по приглашению мэрии на какие-то местные празднества. Сеанс должен был состояться все в том же городском парке, и каждому желающему сразиться со Спасским надо было прийти со своей доской. Естественно, дяде Йенсу ничего не оставалось, как взять свои дорогие знаменитые шахматы, тетю Улрике и отправился на встречу с гроссмейстером.

В парке было Довольно многолюдно. С моря дул свежий ветер. Он налетал порывами, хлопал полотняными навесами, шумел листвой деревьев. Я почему так уверенно об этом говорю — в тот момент я гостил в семье у дяди Йенса. Мне было семнадцать лет, я дружил с их сыном Мортеном, у нас обоих были каникулы, и мы составили компанию дяде Йенсу и тете Улрике. Разумеется, вместе мы дошли только до парка, а дальше наши дороги разошлись — мы с Мортеном отправились кадрить девчонок, дядя Йенс заспешил к павильону, чтобы занять место, а тетя Улрике пошла к открытому кафе за прохладительными напитками и пирожными.

Расставив фигуры, дядя Йенс, обеспокоенный тем, что жены нет слишком долго, попросил своего хорошего знакомого, одного из устроителей сеанса одновременной игры, приглядеть за шахматами и вышел из павильона, чтобы найти тетю Улрике. Как утверждал потом дядя, в дверях он споткнулся и ударился головой о косяк, рассадив лоб. Раздосадованный травмой и отсутствием тети, прижимая к окровавленному лбу платок и громко ругаясь, дядя ушел через толпу по дорожке парка. А вот тетя Улрике задержалась в кафе, потому что долго не могла выбрать, какие пирожные взять — ореховые, марципаны или мокко. В итоге она взяла по паре каждого сорта и отправилась к шахматным павильонам. Неожиданно в толпе она заметила своего всегда аккуратного до педантичности мужа, только без антикварных шахмат и в компании миловидной дамы средних лет с яркими рыжими прядями, которая уж очень походила на секретаршу Игу.