И губы у него были мягкими и горячими.

Рита зажмурилась, чувствуя, что плывет неизвестно куда. Поцелуй закончился, а она так и стояла с закрытыми глазами. И где-то далеко и совсем рядом кто-то незнакомый и неожиданно такой родной шептал:

— Никогда. Ты никогда не постареешь. Ты всегда будешь молодой. Мы всегда будем молодыми…

3

Арита остается у меня на ночь. Это странное ощущение — знать, что в твоем доме ночует красивая девушка, которая тебе очень нравится. Поздно вечером, когда она уже легла, я хожу на цыпочках по кухне, грею воду, делаю тосты, режу ветчину — захотелось перекусить — и все время прислушиваюсь. Потом ловлю себя на этом и улыбаюсь. Я не знаю, чем все закончится, но сейчас мне очень приятно.

Уже за полночь иду к себе. У дверей комнаты, где спит Арита, останавливаюсь. В голове сама собой рисуется соблазнительная картинка — она спит, залитая лунным светом из незашторенного окна, одеяло чуть сползло, открывая длинные стройные ноги, ночная рубашка сбилась…

Понимаю, что дышу слишком глубоко и часто. А еще ощущаю непреодолимое желание открыть дверь, войти, тихонько прокрасться к дивану, на котором лежит она. Зачем? Нет, конечно же, я не собираюсь ничего делать насильно! Просто поправить одеяло, а там… А там, может быть, Арита проснется, увидит и… и поманит к себе, в теплые тайники постели.

Точно со стороны вижу, как моя рука ложится на изгиб дверной ручки. Вот сейчас я надавлю на нее — и все случится.

Неожиданно слышу шелест шагов. В мгновенном испуге отпрыгиваю от двери, пятясь, двигаюсь в сторону кухни.

Дверь открывается. На пороге — заспанная Арита в халате и босая. Не заметив застывшего в позе ночного грабителя меня, она, словно сомнамбула, шествует в сторону туалета.

Мне становится стыдно, так стыдно, как будто я смотрю на непристойную фотографию, на которой изображена несовершеннолетняя. Стараясь производить как можно меньше шума, я даже не на цыпочках, а на самых кончиках пальцев крадусь в свою комнату, не зажигая света, раздеваюсь и ныряю под холодное одеяло.

Театр большой, даже можно сказать — громадный. В России вообще много больших театров. Не в смысле — Больших, Большой театр, конечно же, один, а больших по размерам, с огромными залами, широкими сценами. Я был в нескольких — в «Сатириконе», в театре имени Гоголя, во МХАТЕ, Малом театре… Так вот этот самый Малый театр, по-моему, больше Королевского театра в Копенгагене.

Театр, в который пришли мы с Аритой, тоже больше. Это очень необычное здание имеет в плане форму пятилучевой звезды и называется «Театр Советской армии» или «Российской», я так и не понял. Зал здесь помпезен, словно имперский форум, а из портьерного бархата можно пошить мундиры для целого полка.

Идея пойти в театр принадлежит Арите. Я, честно говоря, совершенно равнодушен к этому виду искусства, и мне как-то в голову не приходило пригласить ее.

Чуть-чуть поворачиваюсь и смотрю на свою спутницу. С каждым часом она мне нравится все больше и больше. Плавный изгиб шеи, еле заметный, персиковый пушок на коже, родинка. Та самая, точно такая же, как у Мархи. Помню, когда я впервые увидел ее у Ариты, меня словно прошило разрядом тока, даже круги перед глазами пошли. Но сейчас почему-то эта родинка меня не волнует, не возбуждает так, как прежде. Мне нравится другое, совсем другое — завиток волос, совершенностью своей похожий на линии, которые встречаются на полированных агатовых пластинках. Розовое ушко с крохотной сверкающей каплей сережки. Искры от хрустальной люстры под потолком, разбегающиеся по волосам, как солнечные лучи разбегаются июньским утром по росной траве. Линия лба, брови — Дмитрий рассказывал, что в русских старинных книгах такие называли «соболиные». Ресницы, от взмаха которых у меня всякий раз замирает сердце. Какие-то крохотные морщинки в уголке глаза, морщинки не от старости, нет, о какой старости может идти речь! — это как ямочки на щеках, такая индивидуальная особенность, придающая взгляду Ариты чарующую обворожительность, пугающую и манящую, как бездна.

И глаза. Она сейчас смотрит на сцену восторженно, увлеченно, как ребенок, и в глазах живет ожидание чуда. Там словно горят две свечи, два рождественских фонарика, и их теплый, лучистый свет делает весь мир вокруг лучше и добрее.

Я знаю почему. Теперь — знаю.

Я чувствую, что влюбляюсь в эту девушку.

Влюбляюсь в Ариту, быстро и бесповоротно.

Это стало понятно мне только сейчас. До этого было увлечение, потом страсть, желание завладеть сокровищем в цветке лотоса — и познать его, как обычно это делают мужчины. Но и увлечение, и страсть, и желание завладеть скоротечны, импульсивны, порывисты. И, конечно, жестоки. Они бы отпугнули от меня Ариту, отняли бы ее у меня. Да, именно так! Если бы в ту, вторую ночь, когда она впервые осталась у меня, я пришел к ней, все было бы кончено. Нет, не потому, что я обидел бы девушку, я умею быть и тактичным, и настойчивым так, как это любят многие женщины, я дал бы ей все, что может дать мужчина, и она осталась бы довольна, но в огне страсти сгорели бы чувства, сгорела бы любовь.

Любовь надо растить, как бонсай. За ней нужно ухаживать, поливать, ставить на солнце, но вовремя убирать, чтобы нежные листья не сгорели под палящими лучами. С нею нужно разговаривать, как с человеком. Я уверен, что с точки зрения страсти все красивые женщины одинаковы и различаются только темпераментом и размером груди. Любовь другая. Она подталкивает человека к познанию другого человека, как сын подталкивает маму к магазину игрушек, манящему красочными витринами.

Впрочем, аналогия с магазином не очень уместна. Магазин — это торговля, а любовь — а любовь не терпит товарно-денежных отношений, от них она умирает, как бонсай от чрезмерного полива.

Когда я был школьником, мы с родителями однажды отправились на уик-энд на остров Мон, один из датских островов, которые омывает холодное Балтийское море. Когда мы собирались туда, я был уверен, что выходные потеряны — что может быть хорошего на острове — берег, камни, трава, отель? Если повезет, выглянет солнце. Может быть, удастся покататься на корабле викингов, сходить в Луна-парк, если он там будет, или половить рыбу Даже если и так, все равно ничего особенного…

Но, оказавшись на острове, увидев Белые скалы, дворец Лиз, построенный каким-то французским дворянином для своей жены триста лет назад, парк вокруг, древние курганы с загадочными захоронениями, серые камни, средневековые церкви, на дверях которых оставили след, казалось, все прошедшие эпохи, вдохнув солоноватый балтийский ветер, услышав, как он тонко и зло поет в сухих травах на взморье, — я вдруг впервые в жизни почувствовал необъяснимую словами тоску и сладкую боль где-то внутри. Я убежал тогда в номер, ничком упал на кровать и пролежал до обеда, не двигаясь. Взволнованные родители уже собирались пригласить врача, но тоска прошла, а боль осталась. Я поднялся и отправился исследовать мой новый мир, мой остров, потому что чувствовал — только так я смогу унять эту странную сладкую боль.

Я бродил по пустынным пляжам, рассматривал мокрые блестящие камешки, серебряные куски дерева, что выбросил прибой на берег, ракушки, обточенные морем кусочки стекла и поплавки от рыбачьих сетей, сорванные штормами.

Я взбирался по уступам белых, как сахар, скал и находил птичьи гнезда, в которых лежали маленькие пестрые яички.

Я нюхал травы на вершинах курганов, и мне казалось, что я слышу, как скрипят в их глубине коричневые кости древних вождей и шаманов, похороненных здесь невесть кем и невесть когда.

Я разглядывал птиц в небесах и лишайники на камнях.

Я пил воду из родника под скалой, ледяную сладкую воду, от которой ломило зубы и делалось холодно в желудке.

Я познавал новый мир, и этот мир был — остров Мон. Признаюсь, я полюбил его, хотя и гостил там всего ничего. Это великое счастье, счастье, которое мне, видимо, уже никогда не удастся испытать, потому что первый раз есть первый раз.