— Вот так я опровергаю Р. Бакминстера Фуллера, — прорычал он. — Так я опровергаю Паоло Солери, Б. Ф. Скиннера и покойного Уолтера Гропиуса.

— Насколько спокойным он был? — спросил Смит.

— Док ненавидит муравьев, — объяснила Бонни. — И они ненавидят его.

— Муравейник, — сказал Док, — это знак, символ и симптом того, из-за чего мы все здесь ковыляем в сумерках, подобно многим другим недотепам. Я хочу сказать, что это — модель того микрокосма, против которого мы должны найти способ противостояния и предотвращения. Муравейник, подобно пенному грибу Фуллера, является признаком социальной болезни. Муравейники изобилуют там, где преобладает перевыпас скота. Пластмассовый купол следует за чумой безудержного индустриализма, воплощает технологическую тиранию и обнажает реальное качество наших жизней, которое тонет в глубинах обратной пропорциональной зависимости от Валового Национального Продукта. Конец мини-лекции доктора Сарвиса.

— Вот и хорошо, — сказала Бонни.

— Аминь, — сказал Смит.

Вечер уступил место ночи — плотному фиолетовому раствору темноты и звездного света, смешанных с энергией, — каждый камень, и куст, и обрыв, и каждое дерево окутывала аура безмолвного излучения. Смит вел заговорщиков по контуру террасы, пока они не подошли к краю чего-то, кромке, пределу, за которым не было ничего ощутимого. Однако это не было гребнем моноклинали, — это был край прорези сквозь моноклиналь, сделанной человеком. Те, кто способны достаточно хорошо видеть в темноте, могли бы увидеть внизу во мраке, футов на двести пониже, широкую новую автостраду и темные очертания машин.

Смит с друзьями пошли по этому новому понижению, пока не достигли места, где можно было с трудом спуститься на гравий и тяжелую пыль дорожного полотна. Глядя на северо-восток, в сторону Блендинга, они видели эту светлую полосу еще неоконченной автострады, ведущей прямо через пустыню, через кустарник, и исчезающей в темноте. Не было видно никаких огней, только слабое сияние города в пятнадцати милях отсюда. В противоположном направлении полотно дороги вилось вниз между стенами прорези, снижаясь к каньону и скрываясь из поля зрения. Они вошли в прорезь.

Первое, с чем они столкнулись на кромке полотна дороги, были геодезические вешки.

Хейдьюк выдернул их и забросил в кусты.

— Всегда выдергивайте геодезические вешки, — сказал он. — Где бы вы их ни находили. Всегда. Это — первый чертов общий приказ по банде гаечного ключа в нашем обезьяньем деле. Всегда выдергивайте вешки.

Они спустились как можно глубже в прорезь, глядя вниз и на запад, чтобы разглядеть, хотя бы смутно, дно Ком Уош, зону насыпи, разбросанную там и сям землеройную технику. Здесь они остановились, чтобы посоветоваться.

— Нам нужен здесь первый караульный, — сказал Хейдьюк. — Док или Бонни?

— Я хочу что-нибудь сломать, — сказала Бонни. — Я не хочу сидеть здесь в потемках и ухать по-совиному.

— Я останусь здесь, — сказал Док.

Еще раз они прорепетировали сигналы. Все в порядке. Док удобно устроился на водительском сиденье огромного катка. Поиграл рычагами. — Жесткие, — сказал он, — но это — перевозка.

— Почему бы нам не начать с этого гада прямо тут вот? — спросил Хейдьюк, имея в виду машину Дока. — Просто чтоб попробовать.

Почему бы и нет? Открыли рюкзаки, вытащили инструменты и фонарики. Док стоял на карауле, а три его товарища под ним развлекались, перекусывая провода, топливопроводы, тяги управления, гидравлические шланги машины. Прекрасный новый 27-тонный двухбарабанный желтый Hyster C-450A, с дизельным двигателем фирмы Катерпиллер в 330 лошадиных сил, — кулачковый каток, розничная цена изготовителя всего 29 500 долларов ФОБ Сейджино, Мичиган. Один из лучших. Голубая мечта.

Они весело работали. Каски звякали и клацали о сталь. Маслопроводы и штанги разлетались, издавая звучные спэнг! и плотные кланк! с трудом отрубаемого металла. Док осветил другую махину. Смит вытер с века каплю масла. В воздухе плавал резкий запах гидравлической жидкости, смешиваясь с ароматным дымом сигар Дока. Запах смеси был тяжелым. Вытекающее масло капало в пыль. Послышался другой звук, далеко, — шум двигателя. Они остановились. Док вглядывался в темноту. Ничего. Шум затих.

— Все спокойно, — сказал он. — Продолжаем, ребята.

Когда было перерезано все, до чего они могли дотянуться, Хейдьюк вытянул щуп из машинного блока — чтобы проверить уровень масла? — не совсем, — и всыпал горстку мелкого песка в картер. Слишком медленно. Он отвинтил колпачок с маслобака, взял долото и молоток, пробил дыру в маслофильтре и всыпал туда еще песка. Смит снял колпачок с топливного бака и вылил туда из бутылки четыре кварты сладкого сиропа Karo. Попадая в цилиндры, этот сахар создает твердую углеродную корку на их стенках и кольцах поршня. Двигатель схватится, как железная болванка, когда его заведут. Если заведут.

Что еще? Aббцуг, Смит и Хейдьюк отошли немного назад и уставились на тихий остов машины. Все были потрясены содеянным. Убийство машины. Богоубийство. Все они, даже Хейдьюк, были немного напуганы масштабом своего преступления. Его кощунством.

— Давайте изрежем сиденье, — сказала Бонни.

— Это вандализм, — сказал Док. — Я против вандализма. Резать сиденья — мелкобуржуазно.

— Ну, ладно, ладно, — сказала Бонни. — Пошли дальше.

— После встречаемся здесь? — спросил Док.

— Это — единственный путь обратно на гребень, — сказал Смит.

— Но если какое-нибудь дерьмо приключится, — сказал Хейдьюк, — нас не ждите. Встретимся у пикапа.

— Я не смог бы найти обратную дорогу, даже если б моя жизнь зависела от этого, — сказал Док. — В темноте-то.

Смит поскреб свою длинную челюсть. — Ладно, Док, — сказал он, — если случится какая-нибудь неприятность, может вам лучше пересидеть ее вон там, по-над дорогой, и подождать нас. Не забывайте ухать по-совиному. Так мы вас сможем найти.

Они оставили его в темноте, возвышающегося на сиденье искалеченного и отравленного катка. Только красный глаз его сигары наблюдал за их уходом. План был таким: оставить Бонни одну караулить в дальнем западном конце объекта, а Хейдьюк и Смит в это время будут работать с оборудованием внизу в каньоне. Она ворчала на них.

— Ты ж не боишься темноты, а? — спросил Смит.

— Конечно, боюсь.

— Ты боишься остаться одна?

— Конечно, боюсь.

— Ты что ли не хочешь караулить?

— Я буду караулить.

— Нечего тут делать женщинам, — пробормотал Хейдьюк.

— А ты заткнись, — сказала она. — Я что, жалуюсь? Я буду караулить. Так что лучше заткнись, пока я не вывернула тебе челюсть.

Темнота казалась Хейдьюку теплой, уютной, безопасной. Ему нравилась темнота. Враг, если он появится, прибудет с шумом и грохотом, с ревом двигателей, огнем сигнальных ракет, Действующий Катящийся Гром снарядов и бомб, как во Вьетнаме. Так думал Хейдьюк. Поскольку ночь и эта дикая местность принадлежат нам. Это — страна индейцев. Наша страна. Так он, по крайней мере, считал.

Вниз, круто под гору, одним большим скачком, наподобие аттракциона «американские горки» с милю длиной, шоссе спускалось через брешь к насыпи по дну Ком Уош. Вскоре они достигли первой группы механизмов — землеройные машины, большие грузовики, планировщики.

Бонни собралась идти дальше одна. Смит взял ее руку на мгновение. — Ты будь рядом, дорогая, — сказал он ей, — только внимательно слушай и смотри, а мы с Джорджем сделаем тяжелую работу. Сними каску, чтоб лучше слышать. Ладно?