231[69]
В жизни я встретил неправду и зло.
Мне никогда и ни в чем не везло.
Только однажды я выиграл бой
С пьяною Айсой, с лукавой судьбой,
И отбежал потревоженный зверь,
Оберегавший заветную дверь.
В пламенный рай я вошел, как домой.
Краток был час торжествующий мой,
Час чародейных, блистающих гроз,
Час под грозой расцветающих роз.
Вы, серафима внимавшие речь,
Знайте, что ангела трудно сберечь,
И умножайте заклятье оград,
Чтоб не проник удушающий смрад,
Чтоб не напакостил гнусным хвостом
Бес, воцарившийся в месте святом.
Пылью летийской покрыты цветы.
Мой серафим огнекрылый, где ты?
232
В окно, где тонкий занавес желтел,
Лучи последние упали,
И черный локон твой позолотел
Сияньем счастья и печали.
Венчала в этот час тебя любовь,
Терновник с розами сплетая,
И сочеталися живая кровь
И диадема золотая.
Какой тяжелый груз душе живой —
Даянья счастия и славы!
Утешимся ли тем, что мой и твой
Пути блистательные правы?
И что нам в том, что мы позолотим
Бессмертно-вещие страницы?
Мы, люди, слабы, — радости хотим,
Нас душат эти багряницы.
Но мы несем тяжелые венцы,
Несем их против нашей воли.
Обречены пророки и жрецы
Изнемогать от горькой боли.
233[70]
На минуту приходила,
На минуту разбудила,
Унесла мое кольцо,
Улыбаясь, подарила
Мне пасхальное яйцо,
Ничего не говорила,
Только вспыхнуло лицо.
Кровь пасхальной кошенили
Также алою была.
Руки, вздрогнув, уронили
То, что взяли со стола.
Мир иной на миг явился,
И, как дым в камине, свился
В цепенеющую мглу.
Ртутный шарик покатился
Из осколков на полу,
И, колеблясь, обкрутился
В синеватую золу.
Пахнет в воздухе жасмином
От сожженного письма,
А на меди пред камином
Тлеет алая тесьма.
234
Перед твоей лампадою,
Мария, вечный свет,
В изнеможеньи падаю,
В устах молитвы нет.
Больнее не изведаю
Той муки, что я знал,
Когда моей победою
Измученный, стонал.
Я сердца не измучаю
Нежданною грозой
Больнее, чем горючею
Последнею слезой.
Но пред тобою верую
В святое бытие,
И над моей пешерою
Сияние твое.
В дыханьи чистом ладана
Истаиваю я.
Душой моей угадана
Святыня бытия.
235
Отчего же людям больно?
Разве только призрак боли —
Эта стонущая боль?
Чарований мне довольно,
Я хочу свободной воли
Над оковами неволь.
Рассказать бы здешним зорям.
Как в Эдеме светлы зори,
Как в Эдеме много зорь!
Над Летийским тихим морем
Не забудь о здешнем море,
Здешней жизни не позорь.
236
Насладиться б жизнью здешней,
И наивной ночью вешней
Помечтать бы под черешней
Да послушать соловья,
И, назло земным досадам,
Ты прошла бы тихим садом,
И со мною б села рядом,
И меня б ласкала взглядом,
Как пристойно милым ладам,
Незабвенная моя!
Все ж, томительные черти,
Вы поймите и поверьте.
Что любви не будет смерти.
Что бессильна ваша злость:
Есть высокая ограда.
Негасимая лампада
И бесценная награда,
Но душа, поймите, рада
В пасть пылающего ада
Бросить тлеющую кость.
237
Нашу любовь увенчали
(Помнишь, любимая, ты?)
Темные наши печали,
Светлые наши мечты.
— Я не забуду вовеки, —
(Помнишь, сказала мне ты?)
Да, вы не можете, реки,
Смыть ни единой черты.
— Все настоящее было, —
(Помнишь, промолвила ты?)
Смерть за порогом грозила
Вечной тоской пустоты.
Золотом стало нетленным.
(Знаешь, любимая, ты?)
Мы разгораньем блаженным
В вечных просторах слиты.
вернуться
69
Айса — см. коммент. к № 227 (в файле — комментарий № 67 — прим. верст.).
вернуться
70
Стихотворная параллель к рассказу Сологуба «Белая мама» (1898), в котором герою в пасхальную ночь является умершая возлюбленная для того, чтобы открыть ему будущее. Кошениль — краситель, широко применялся для окраски яиц на Пасху; красного цвета.