Зима затянулась. В коридорах Александринского театра ходит сквозной ветер, насос для подачи воды по-прежнему не исправен. Механик Пинкертон, служащий при конторе петербургских театров, приносит в контору рапорт, предлагая устроить паровую машину для снабжения театра водой. Рапорт ложится на зеленое сукно. Пусть полежит Ничего.

У Асенковой каждую неделю новые роли. Но это не значит, что сыгранные прежде навсегда уходят в небытие. Некоторые, пользующиеся особенным успехом, остаются в репертуаре надолго.

В январе при входе в театр стал продаваться отпечатанный отдельной книжкой водевиль Кони «Девушка-гусар»; название ассоциировалось с Асенковой. «При водевиле должен был раздаваться портрет В. Н. Асенковой, которая так прелестно играет роль Габриели, — писали газеты. — Портрет писан молодым художником Скотти, очень похож, но не поспел к сроку Впрочем, его скоро получат многочисленные почитатели таланта г-жи Асенковой..»

Однако на горизонте того неба, под которым жила и отдавала себя искусству Варвара Асенкова, начали появляться облака. В строках газетных рецензий зазвучали новые интонации. Вот как писала в мае 1837 года о водевиле «Гусарская стоянка» газета «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду”»-

«Публике особенно нравится здесь г-жа Асенкова м., которая в белом кителе юнкера Лелева отбивает у своих начальников, поручика и корнета, всех женщин, за коими им вздумается приволокнуться. Но сказав: публике нравится здесь г-жа Асенкова, мы выразились относительно слабо: есть часть публики, особенно в креслах, которая приходит в восторг от этой артистки, не дает ей произнести слова без того, чтобы не загреметь рукоплесканиями, заставляет ее повторять каждый куплет, как бы он плох ни был, забывает иногда при ней даже первостепенные таланты нашей сцены и видит только ее одну Мы помним: на прошлой масленице давали «Фигаро»; г. Сосницкий был по обыкновению так хорош, как только мог бы желать сам Бомарше, — и что же? По окончании пьесы раздался крик: «Асенкову!» — и г-жа Асенкова, игравшая ничтожную роль пажа в мужском платье, — заметьте это! — была вызвана прежде; а о Сосницком вспомнили уже после Асенковой. Это уже слишком! Где же уважение к истинному высокому таланту? Бесспорно, г-жа Асенкова часто бывает мила, резва, но предпочитать ее Сосницкому, приходить от нее в фурор — право, грех. Всему должна быть мера».

Это — далекий гром. Еще не гроза.

Рецензент сердится и готов даже рассорить Асенкову с Сосницким, хотя широко известно, что их связывает тесная дружба, рецензент не прочь принизить Асенкову, хотя сам же говорит, что играла она ничтожную роль пажа.

Эта рецензия, как и многие другие, мало что дающие для выяснения вопроса, как же играла Асенкова ту или иную роль, может быть, не стоила бы даже упоминания, если бы не то обстоятельство, что подобный отклик в прессе, как правило, вызывал контротклик в другой газете. И ради утверждения собственной позиции, точнее — ради уничижения позиции противника, газеты не щадили тех, кто оказывался в эпицентре перепалки.

Во второй половине мая 1837 года Николай I вызвал к себе министра двора князя Волконского.

— Я посмотрел присланный вами репертуар, — сказал Николай. — В бенефис Каратыгиной идет «Эсмеральда». Это инсценировка Гюго?

— Да, ваше величество!

— Это роман о революции.

— Но, ваше величество.

— «Эсмеральду» необходимо из репертуара исключить. И вообще, князь, передай Гедеонову все пьесы, переводимые с французского, должны быть представлены мне. Я уже говорил ему об этом.

— Их ставится очень много, ваше величество, боюсь, вы не сможете утруждать себя в такой степени, чтобы просматривать все. Интересы государства требуют вашего внимания на более важном поприще народного процветания.

— Как видишь, князь, стоит мне некоторое время не следить за репертуаром — и на сцену готовят пьесу, в которой имеется призыв к революции. А это, знаешь ли, противоречит интересам государственным.

— Но ведь там действие происходит в Париже, если я не ошибаюсь, да к тому же бунтовщики несут наказание.

— Революция всюду революция. Она может передаваться и в виде намеков. Разве нельзя обойтись без этого?

«23 мая 1837 года.

.Государь Император, усмотрев из репертуара, что в бенефис актрисы Каратыгиной назначена пьеса Эсмеральда, высочайше повелеть соизволил оную не давать, а вместе с тем подтвердить, чтобы все переводимые с французского языка пьесы сего рода, прежде постановки оных на сцену, представлены были через меня Его Величеству.

Министр Императорского двора князь Волконский»

Однако в разговоре с царем министр двора проявил неосведомленность.

Роман Гюго «Собор Парижской богоматери» вышел из печати в начале 1831 года и сразу же породил множество инсценировок, одну из которых сделал сам автор романа. Очень скоро роман оказался в Петербурге — им зачитывались. Актриса петербургской немецкой труппы Шарлотта Бирг-Пфейфер написала на его основе пьесу, которая в 1835 году под названием «Парижский звонарь» была поставлена Санкт-Петербургским немецким театром.

После премьеры в немецком театре Бирг-Пфейфер передала свою пьесу для перевода на русский язык супругам Каратыгиным. Александра Михайловна Каратыгина перевела пьесу с некоторыми изменениями и назвала ее «Эсмеральда, или Четыре рода любви» — драма в пяти действиях с прологом.

Не предвидя вмешательства царя, цензура похозяйничала, сначала — в немецкой пьесе «Парижский звонарь», потом — в переводе Каратыгиной.

Все это, вместе взятое, привело к тому, что Гюго, надо думать, вообще не узнал бы своего детища. Вот только несколько примеров тех превращений, каким подверглись главные персонажи романа.

Феб — в романе Гюго:

— Послушайте, моя дорогая Симиляр. Эсмеральда. Простите, но у вас такое басурманское имя. Пусть этот долговязый дьявол Нептун подденет меня на свои вилы, если я не сделаю вас счастливейшей женщиной. У нас будет где-нибудь хорошенькая маленькая квартирка. Я заставлю моих стрелков гарцевать под вашими окнами.

Эсмеральда отвечает ему

–. Плясунья венчается с офицером! Да я с ума сошла! Нет, Феб, нет, я буду твоей любовницей, твоей игрушкой, твоей забавой, всем, чем ты пожелаешь. Ведь я для того и создана. Пусть я буду опозорена, запятнана, унижена, что мне до этого? Зато любима! Я буду самой гордой, самой счастливой из женщин!

А вот тот же диалог в онемеченном варианте, сделанном для представления на сцене Александринского театра.

Феб:

— Я приехал сюда, чтобы вступить в службу герцога, и вдруг увидел тебя! Тогда я забыл все! Эсмеральда, мы убежим отсюда нынешней ночью. Я увезу тебя в Германию. Император принимает людей всех наций — можно служить с честью везде.

Эсмеральда:

— Мне быть твоей женой, мне, бедной цыганке, бессемейной, без отца и матери! Ах, если бы ты принял меня в служанки, я бы! следовала за тобой на край земли — я бы служила тебе, как верная собака, которая лижет ноги своего господина, — и счастлива! И быть твоей Женой, мой благородный, прекрасный рыцарь, мой защитник, мой супруг! Ах, вези меня туда.

Вместо хорошенькой квартирки со стрелками, гарцующими под окнами, — Германия с императором, который «принимает людей всех наций» Вместо фата — благородный рыцарь. Вместо страстной самозабвенной девушки — трогательная и до гроба верная возлюбленная. «Но боже мой, боже мой! — воскликнет в связи с более поздней постановкой этой же пьесы А. Григорьев. — Что же такое Бирг-Пфейфер сделала из дивной поэмы Гюго? Зачем она изменила ничтожного Фебюса в героя добродетели? Зачем она испортила своею сентиментальностью ветреную, беззаботную Эсмеральду, девственную Эсмеральду, маленькую Эсмеральду?.»

Получив письмо министра двора, Гедеонов удивился. Что произошло? Почему нельзя ставить невинную немецкую переделку романа, переведенную на русский язык и сильно причесанную цензурой?

Гедеонов был человеком темным и грубым, да к тому же, по свидетельству режиссера Александринского театра Куликова, ничего не читавшим, кроме театральных рецензий. Русскую литературу знал он слабо, а иностранную и вовсе не знал. Но на этот раз пришлось попотеть над источниками. В результате этой работы Гедеонов составил следующее письмо министру двора-для передачи царю. В нем содержатся объяснения того, почему пьеса допущена им на императорскую сцену.