Кроуфорд растопырил пальцы своей изувеченной руки. ― Прости. Так зачем ты тогда оставил эти штуки?

Китс уставился на реку за окном. ― Я не знаю Майк. Думаю по той же самой причине, по которой я не ушел, когда администрация больницы сочла, что я достаточно несведущ и невнимателен, чтобы определить меня к Лукасу. Чем больше я знаю об этих созданиях, этих вампирах, тем больше шансов, что мне удастся освободиться от одного из них, что наблюдало за моим рождением… и убило мою мать.

Кроуфорд кивнул, но подумал, что Китс лгал, главным образом самому себе. ― Так что, получается, руководство больницы обо всем этом знает?

― Безусловно… хотя и трудно сказать, что именно. Конечно, многие наши пациенты расходятся с человеческой нормой, особенно если заглянуть им внутрь, но в отклонениях неффов есть некоторое постоянство. Эти отклонения, к тому же, обычно не особо существенны ― камни в почках и мочевом пузыре немного похожи на кварц, кожа становится жесткой и ломкой, когда они подолгу остаются на солнце или, например, они прекрасно видят ночью, но солнечный свет их ослепляет. Думаю, в больнице решили не обращать на это внимания ― не прогонять без всякой причины пациентов, что вызвало бы толки, а просто перепоручить случаи с нефами самым некомпетентным штатным сотрудникам. Думаю, если бы что-нибудь подобное сегодняшнему происшествию случилось раньше ― старший хирург давно бы уже прикрыл эту лавочку.

― Так почему я хочу поехать в Швейцарию?

Китс улыбнулся ― немного печально. ― Альпы недостижимой мечтой высятся над всеми снами нефферов. Он пристально вглядывался в реку, словно ища там подходящее объяснение. В Южной Америке, говорят, есть растение, которое вызывает галлюцинации у людей, пьющих чай заваренный из его листьев. Галлюцинации эти напоминают видения навеваемые опиумом, но только в этом случае все видят одно и то же. Насколько я знаю, огромный каменный город. Даже если человеку не говорили, чего ожидать, он все равно увидит этот город, точно такой же, как и все остальные принимавшие наркотик люди.

Он прервался, чтобы допить вино, и Кроуфорд махнул рукой, чтобы принесли еще. ― Спасибо. Жизнь неффера в чем-то похожа. Твой сон насчет Альп. Пару месяцев назад из самых худших трущоб Суррейсайда[77] в больницу доставили мальчика, который умирал от чахотки. И он не задержался там надолго. Но прежде чем он умер, он нашел кусок древесного угля и нарисовал на стене возле своей кровати прекрасную картину горы. Один из докторов увидел ее и пожелал узнать, из какой книги мальчик срисовал это идеально детализированное изображение горы Монблан. Все просто отвечали, что не знают ― было бы слишком хлопотно объяснять ему, что мальчик извлек все это из головы, что он книги-то и в глаза не видывал, и никогда не бывал на востоке дальше Тауэра, и, что его мать сказала, что он в жизни никогда ничего не рисовал, даже прутиком на земле.

― Ну, может быть, я туда и не поеду. Может быть, я… ну не знаю… Он поднял взгляд и увидел улыбку Китса. ― Ну хорошо, черт побери, я должен туда поехать. Может быть, там я смогу найти выход из этого дьявольского положения.

― Ага, конечно. Как тот выход с самого дна Дантовского ада, что просто вел в Чистилище. Китс поднялся на ноги и на мгновенье задержал руку на плече Кроуфорда. ― Ты, пожалуй, можешь подождать меня здесь. Я удостоверюсь, что за мной не следят, и я сообщу тебе, если увижу каких-нибудь подозрительных типов околачивающихся по соседству. Если я не вернусь через час, тебе лучше предположить, что меня задержали, и просто уехать с тем, что на тебе и в твоих карманах.

 

ГЛАВА 5

Блуждал меж страсти я и отвращенья

К столь ненавистным мне предметам вожделенья.

— Сэмюэль Тэйлор Кольридж[78]

После того как Китс ушел, Кроуфорд произвел оценку наличности во внутреннем кармане пальто. У него еще оставалась значительная часть от пятидесяти фунтов Аплтона, и он прикинул, что все еще имел в этой игре неплохой заклад, пожалуй, семьдесят, а то и все восемьдесят фунтов. Немного успокоившись, он подозвал официантку и указал на свой опустевший бокал.

Он отправится в путешествие и будет жить экономно, пока не кончатся деньги. В Лондоне человек мог безбедно ― хотя и не обновляя каждый день гардероб и не налегая на мясо в диете ― прожить на пятьдесят фунтов в год, а на континенте жизнь, несомненно, должна быть дешевле. А уж с годовой свободой действий, он, пожалуй, найдет себе убежище где-нибудь в этом мире.

Все, что ему нужно сделать, это переправиться через Английский канал[79], и он был бесшабашно уверен, что уж это-то ему удастся. «В конце концов, разве не служил он морским хирургом почти три года»? Он заверил себя, что все еще кое-что смыслит в морских делах, и что даже без паспорта сможет как-нибудь попасть на борт корабля.

Принесли новое пиво, и он задумчиво сделал маленький глоток. «Джулию, наверное, уже похоронили, ― подумал он. ― Думаю, теперь я знаю, почему я хотел на ней жениться ― потому что доктор, особенно акушер, должен быть женат, а так же потому, что хотел доказать себе, что могу иметь детей. Ну и, пожалуй, потому, что все мои друзья твердили мне, что она сногсшибательная партия, … и отчасти, признаю, потому что хотел вытеснить воспоминания о моей первой жене. Но почему она хотела выйти за меня, вот в чем вопрос? Потому что я преуспевающий лондонский доктор, ну или, во всяком случае, был им, который как ей представлялось, должен был, несомненно, в скором времени разбогатеть? Потому что она меня любила? Теперь, пожалуй, я этого никогда не узнаю».

«Кем ты была, Джулия»? ― подумал он. Это напомнило ему, как она сказала о своей сестре: «Она должна стать Джозефиной ― кто бы это не оказался».

Ему казалось, что все, что сохранит его память об Англии, это оставшиеся здесь могилы. Могила его младшего брата, который из яростных волн Морей-Ферт взывал юного Майкла о помощи, двадцать лет назад. Взывал тщетно, так как море в тот день было беспощадным, стихийным монстром, обрушивающимся на скалы, словно стая волков вгрызающихся в тело. Майкл сидел там, куда не достигали волны, и сквозь слезы смотрел, пока рука его брата не прекратила махать, и не скрылась из глаз в пучине бушующих волн. Каролине достался более скромный памятник, только инициалы и даты, которые одной пьяной ночью он украдкой вырезал на стене паба, построенного на месте сгоревшего вместе с ней дома. А теперь добавилась еще и могила Джулии, которую он никогда не увидит. И каждая из этих могил была памятником его неспособности быть таким, каким должен быть человек.

«Какая часть того, чем я себя считал, останется здесь, ― размышлял он, погруженный в пену, оставшуюся на дне бокала, ― когда я покину этот постоялый двор и отправлюсь в Лондонский Док? Надеюсь что достаточная. Все чем я пытался быть как Майкл Кроуфорд: судовым хирургом, потому что Кэролайн хотела, чтобы я был моряком; повивальной бабкой, потому что мне всегда чудилось что-то важное в невинности младенцев». Он отставил бокал и подмигнул искаженному in vitro[80] отражению своего лица на его поверхности. «С этого момента и впредь только ты и я, ― подумал он, глядя на отражение. Мы свободны».

Внезапно за окном возник напряженно выглядящий Китс. Кроуфорд встревоженно вскочил, отодвинул защелку и распахнул окно.

Китс тотчас забросил в окно его чемодан. ― Она прямо за мной. Вывали его куда-нибудь и давай мне обратно ― она заподозрит, если теперь увидит меня без него.

― О, боже! Кроуфорд подхватил чемодан и поспешно бросился к застеленному скатертью столу, ослабил ремни и опрокинул сумку вверх дном. На стол повалились брюки и рубашки. Несколько свернутых пар чулок свалились и, извиваясь змеей, раскатились по полу. Барменша резко его окликнула, но он оставил ее без внимания и бросился обратно к окну. ― Вот, сказал он, выпихивая чемодан обратно в руки Китса. ― Спасибо.