II
Серые камни
разрушенных башен
по склонам
исчезающих в сумерках
гор.
Со мною поэма
господина Ли-Чи.
«Мы не видели солнца. Утесы
Днем в кострах: за дозором — дозор…
Упадали кровавые росы.
В желтых сумерках — с гор.
Звуки труб на заре трепетали
В ветре резком, несущем песок.
В те края, где багровые дали
Намечали во мгле восток.
Там, за рябью холмистых складок,
Небо слито с концом земли…
Ничего, кроме наших палаток.
За тысячи тысяч ли!
И песок желтизной налета,
Прилетев от пустынь, осел,
На могилы, что мы без счета
Разбросали… Где их предел?
Все мечты о тебе!.. Из тумана
Звуки лютни прорежут мглу…
О, я знаю, берет из колчана
Дикий всадник в тот миг стрелу!
Скоро сердце послужит целью,
Вдруг наступит и мой черед…
Этой дикой скалистой щелью
Мы сегодня займем проход.
Коршун! Коршун! На камнях склона
Видишь трупы? При них — мечи.
Ты поведал мне „Песни Дракона“», —
Так когда-то писал Ли-Чи.
…Бесцельный день, бесцельный, как вчерашний.
Как завтрашний… Багровый фон,
И на скале чернеет остов башни —
Тысячелетний, смутный сон.
И вижу я: сомкнув стеной утесы,
Разбросив башни, ждут… И гарь
Приносит весть: «Иду на вас, раскосый,
В песках пустынь родившийся дикарь!»
Со стен следит огни и слышит ржанье
Дозор ночной. Врагов не счесть.
И, как сейчас, холодных звезд мерцанье
Над ним. Так будет, было, есть.
Мой день — день умирает. Еле-еле
Очерчен башен силуэт…
И я заполз. В какой-то дикой щели
Лечусь от ран. Воскресну? — Нет!
И для той, кто в тоске безмерной,
При тусклом огне свечи
Осталась до смерти верной,
Написал когда-то Ли-Чи:
«Вдруг я понял: стал путь короче
Здесь сведу я последний счет…
В небе жалобный крик — до ночи
Этот дикий гусиный лет.
Ветер кедры в горах, как трости,
На пути от пустынь сломил.
Не отдаст безымянные кости
Ненасытная пасть могил.
О, я знаю, ты плачешь, верно, —
Ибо сердце всегда болит,
Когда в гонг ударяешь мерно
Ты в пыли полустертых плит!
Много лет посвятишь богомолью,
Пока ветер, слетев с вершин,
Желтой пылью обдаст, как молью,
На пути твой резной паланкин
И расскажет о горькой были
Сердцу, тихо вздохнув: „Остынь!“»
…Мы коней в эту ночь поили
В зарубежной «Реке Пустынь».
И друг другу в тиши отвечали
Взоры, встретясь: «Сам знаю… молчи!»
«Это были года печали», —
Добавляет поэт Ли-Чи.
Ill
«Цветущий на заре лотос» —
Императрица.
Будущая императрица
в пыли улиц
продает дыни
у Семи Ворот.
«Ломти сочной янтарной дыни
Разложу у Семи Ворот…
(Называются так доныне
Эти арки из года в год).
Оборванец, покрытый потом,
Сильный, крепкий и весь в пыли,
Подбегает к моим воротам,
Пробежавши десятки ли.
Там, у ручек резных паланкина,
Оборванцы другие ждут,
Ибо сердце сейчас мандарина
Все во власти Святых Минут.
Власть молитв… Колокольчик в храме
Продолжает еще звенеть,
Пока пьешь ты двумя глотками,
Вынимая поспешно медь.
О, невольная дань святыне —
Мой глубокий, мой тихий вздох!..
„Этот ломоть янтарной дыни
Будет стоить тебе лишь чох.
Ты смеешься, а я… заплачу;
Ничего для тебя здесь нет!“ —
И бросаю к ногам я сдачу
Связкой стертых слепых монет:
Если б я была бы царицей
И был у меня паланкин,
Разукрашенный райской птицей, —
Ты бы нес его, господин!»
Мандарин,
пораженный красотой
маленькой продавщицы,
увозит ее
во дворец.
И когда проходили мимо
Любопытством горящих глаз,
Кем-то властным был дан незримо
Задержать паланкин приказ.
Мандарина мне стало видно,
Я упала к его ногам:
«Повелитель, смеяться стыдно.
О, я видела знатных дам!
Забинтованы ножки туго,
Отдыхают по целым дням,
С детских лет не изведав луга,
И не бегая по камням.
Мои ноги большие босы,
Я не знаю — кто мой отец,
Заплетает мне ветер косы, —
Как поеду я во дворец?!»
Как могла я противиться? Строго
Мандарином приказ был дан.
…И теперь я подруга бога,
Покорителя многих стран…
Но моим дорогим воротам,
Где когда-то давал мне медь
Оборванец, покрытый потом,
Моя песня должна звенеть:
«Если б я была бы царицей,
И был у меня паланкин,
Разукрашенный райской птицей,
Ты бы нес его, господин!»