где испещрён обрыв следами лап,

а там, внизу, пленительная нега

и лунная дорожка – словно трап

на палубу незримого ковчега.

Две стрелы

Плетями молний небосвод расколот,

и, вторя грому, – так тяжёл, но быстр, –

взмывает вверх над наковальней молот

и падает, взметая брызги искр.

То охладят её в ключе студёном,

то снова раскаляют добела –

так, оглашая ночь истошным звоном,

в мучениях рождается стрела.

Длань демиурга гладит стан блестящий –

достаточно ль легка, пряма, востра –

и опускает чадо в люльку-ящик,

где остывает старшая сестра.

– Скажи, о чём печалишься сестрица?

Мы скоро оперимся, подрастём

и, словно две стремительные птицы,

взметнёмся ввысь одним прекрасным днём!..

– Но после скоротечного полёта

вопьёмся мёртвой хваткой в чью-то плоть...

Мы хищники, и наш удел – охота:

преследовать, разить, пронзать, колоть.

Яд в наших клювах и когтистых лапах.

А мы с тобой куски одной косы…

Я – после ковки! – помню вкус и запах

травы, искрящей россыпью росы.

х х х

Октябрьские дожди справляют тризны,

ветра спевают траурный тропарь,

а наши двухкопеечные жизни

на безымянный сыплются алтарь,

в кого ни ткни – отступник и бунтарь,

несчитанные пасынки отчизны...

Вплетаясь в орудийные тирады,

трассирующих пуль густая вязь

штампует нам свинцовые награды,

замкнув причинно-следственную связь.

Мы валимся в истоптанную грязь,

прося у этой осени пощады...

В поля, что позабыли тяжесть плуга,

нагрянет зимних месяцев картель,

засыпав белым порошком округу.

Дурманящая нежная метель

обрядит в саван братскую постель,

в которой мы лежим, обняв друг друга...

Весной, скрывая прошлого приметы,

раскинется бурьян на пустыре.

Но, не погребены и не отпеты,

мы – навсегда остались в октябре,

как муравьи в застывшем янтаре,

той осени последние клевреты...

Журавль

     ... скрип колодезного журавля,

     да далёкие смутные отклики

     пролетающих братьев его…

     Александр Спарбер

Здесь больше не звучит людская речь.

Едва заметны в зарослях крапивы

косой плетень и сломанная печь.

Над пустырём топорщась сиротливо,

стоит журавль, нескладный исполин.

Внизу под ним, в очерченном квадрате

скользит за грань венца усталый клин

его свободных небосводных братьев.

Журавль кряхтит. Грядёт его черёд

лететь в края, откуда нет возврата.

Последний и единственный полёт

в бездонный космос чёрного квадрата.

И на прощальный журавлиный клик

глухим бессильным гулом отзовётся

глубинный дух покинутой земли

из темноты заросшего колодца.

Октябрьский регтайм

     Астарта – в финикийской мифологии богиня плодородия, любви, олицетворение планеты Венера.

     Пентакль – правильная пятиконечная звезда, древнейший символ гармонии и совершенства, богини-планеты Венеры.

     Валгалла – загробный мир викингов, зала, обрамлённая золотыми листьями.

     Драккар – гребное судно викингов.

В предсмертной свободе полёта –

безропотно и утомлённо –

листвой рассыпаются ноты

с пюпитра поникшего клёна.

Вихрь жадно хватает бемоли,

вздымает, и кружит, и кружит,

чтоб, болью натешившись вволю,

метнуть в антрацитные лужи.

А в лужах – бездонных, безмолвных –

плач неба и рёв океана.

Так гаснет в бесстрастия волнах

истерзанный парус багряный.

Студёная, с привкусом соли,

срывается звонкая капля

из ока Астарты-Ассоли

на меркнущий контур пентакля,

А тот, павший с неба Икаром,

уходит в предвечность Валгаллы

пылающим алым драккаром;

сомкнувшись в кулак пятипалый,

ракушки причудливым гребнем

уносит жемчужину тайны...

...А ветер срывает с деревьев

наряды в безумстве регтайма.

О, злоба и зависть холопья!

Сломать, растоптать, уничтожить...

Нет, не партитурные хлопья –

то клочья ободранной кожи

швыряет багровая вьюга

в разверстую глотку Молоха…

Но всё это было.По кругу –

все годы, века и эпохи…

Так будет. Премудро-седая,

зарделась, совсем по-девичьи,

звезда... Красота, увядая,

всего лишь меняет обличье.

Завтра начнётся зима

Утро. Безлюдная хижина

смотрится в заводь пруда.

Время стоит – обездвижено.

Тёмного леса гряда

будто парит в невесомости.

Воздух морозен и чист.

И в тишине отрешённости

слышно, как падает лист –

лёгкий платочек, оброненный

заиндевевшей ольхой,

гаснет в воде искрой огненной.

Всплеск... словно тихий, глухой

всхлип...

С затаённым дыханием,

напряжена и нема,

полнится явь

о ж и д а н и е м – ...

Один на берегу

Послеблоковское

Ночь, пятница Страстной Седмицы.

И память, веру хороня,

перебирает, как крупицы,

мгновенья прожитого дня,

как будто нищенка в котомку

сметает крохи со стола:

дождь, бег, в вагоне незнакомку,

сомненья, взгляды... Всё. Сошла...

Стаккато кухонного крана –

дыханья ночи метроном.

Луна, продрогшая путана,

тоскливо молит – об одном –

и возливает (Магдалина!..)

сиянья бледного елей

на мёртвый город, царство сплина

дворцов, каналов и аллей.

Окно. Тень перекрестья рамы

в тревожных отблесках зарниц –

распятьем! – тянется упрямо,

пронзая рёбра половиц, –

туда, где стол, залитый светом,

как будто жертвенный алтарь.

Листок. Рука с пером-ланцетом.

«Аптека, улица, фонарь».

Гениальный сонет

О чём мечтаешь ты, безвестный гений,

Вперяясь взглядом в лик луны рябой,

Не видя Рок, нависший над тобой, –

Творить лишь для грядущих поколений?

Вне общества, формаций, построений,

Ты – винтик с нестандартною резьбой.

Ты – агнец, в мир пришедший на убой,

Кропить алтарь всё новых Возрождений.

Пройдя весь путь утрат и злоключений,

Светясь в окладе рамы гробовой,