Что ни ночь, то хозяйка с питомцем гуляют по крышам.
У моей Маргариты распахнуто в спальне окно.
И со страхом и радостью стоя у запертой двери,
я гадаю, за что несусветное счастье дано
дуралею, который всю жизнь просидел в подмастерьях.
Экзерсисы в пятой стихии
Я обучал вдохновенно – то грубо, то нежно,
жарок ночами и вычурно-холоден днём.
Ты постигала науку – кротка и прилежна,
только наставник не знал, что играет с огнём.
Бросив к ногам палача сердце, жизнь и свободу,
тая в неволе безжалостно-ласковых рук,
в омут манящий нырнув, будто в тёмную воду,
ты позабыла рассудка спасательный круг.
Строго варьируя каждую позу и дозу
счастья за гранью, над пропастью, в мёртвой петле,
я научил тебя крепко держаться за воздух,
но, отпустив, не сумел удержать – на земле...
Навсегда
Шёпот этой реки, что бежит ниоткуда,
безмятежные воды неся в никуда,
нас зовёт за собой. И незримое чудо
зарождается в наших сердцах.
Навсегда.
Вот мы в лодке без вёсел плывём по реке.
Слышишь – шепчется с ветром за бортом вода,
это солнце – судья в золотом парике –
оглашает свой правый вердикт:
навсегда!
…Лодку нашу легонько качает волна,
и поёт нам река, унося вдаль года.
Но однажды, очнувшись от сладкого сна,
зададим мы вопрос: «Это всё –
навсегда?»
И когда саван ночи окутает землю
и вздохнёт сиротливо седая звезда,
мы взлетим к ней, призыву извечному внемля,
и растаем в безбрежной дали...
Навсегда…
В предсмертной свободе полёта
х х х
Крещенский вечер, а мороза нет –
дурное дело, что ни говори.
Лишь патокой фонарный липкий свет
струится в зев распахнутой двери,
перетекая с пола на киот,
кровать, скамью, накрытый стол, на печь,
что как завет хранит тепло, – вот-вот
войдёт хозяин, снег сметая с плеч.
Пороша сыплет известь за порог,
вытравливая след, бегущий прочь –
в даль, где распутье всех земных дорог
распятьем млечным осеняет ночь...
Не знавший, как гнетуща тишина
без голосов, без скрипа половиц,
забытый дом вперяет два окна
безглазой чернотой пустых глазниц
во мглу, в которой звёзды-угольки
собрались в крест, пугая и маня,
там, где запястье скрюченной реки
вскрывает рваной раной полынья.
х х х
Мелодия рождественского вальса
Летит в ночи с незримой грампластинки.
Кружатся в небе юные снежинки
Под музыку рождественского вальса.
Вальсируют над городом снежинки
Круговоротом ветреных подружек,
Сверкая белизной ажурных кружев,
Под музыку рождественского вальса.
Блистая белизной ажурных кружев,
В такт мановеньям неземной десницы
Кружатся в белом танце выпускницы
Под музыку рождественского вальса.
Танцуют в звёздной зале выпускницы
Парящих в вышине консерваторий,
Переплетая нити траекторий
Под музыку рождественского вальса.
В узор сплетая нити траекторий
На небосвода антрацитных пяльцах,
Снежинок рой кружит под звуки вальса,
Под музыку рождественского вальса.
про павший снег
Снежинки вились в небе мотыльками,
под гусеницы пасть не торопясь...
...Отрыгивая скомканную грязь,
сопя, рыча и клацая клыками,
в барханы омертвелой снежной массы,
впитавшей реагенты, шлак и гарь,
вгрызалась металлическая тварь,
ползущая по краю автотрассы.
Ни деревца, чтоб сказочным нарядом
украсить и укутать потеплей –
бетон урбанистических аллей.
Не обогретый ни единым взглядом,
снег падал, падал россыпью жемчужин
в клокочущий промышленный квартал.
Снег падал, снег впустую пропадал –
ни в небесах, ни на земле не нужен.
Открытка из Киото (Восточный триолет)
Такая одинокая улитка
настойчиво ползёт по склону Фудзи...
На выцветшей от времени открытке –
Такая одинокая улитка.
Века сгорают, как в камине свитки.
Спираль Вселенной давит тяжким грузом...
Такая одинокая улитка
настойчиво ползёт по склону Фудзи...
Пернатый бунт
Ночным налётом город взят на приступ.
Бурлит многоголосая орда
Нахлынувших, как вешняя вода,
Бесчисленных пернатых интуристов.
Пестрят живые бусинки монисто,
Усыпав ветви, крыши, провода;
Взахлёб гуляет птичья коляда,
Прочь гонит зиму стрёкотом и свистом.
Дни свергнутой царицы сочтены.
С чириканьем и щебетом весёлым
Кружатся провозвестники весны
Над опустевшим ледяным престолом,
Крошащимся под натиском волны
Скворечных и чердачных новосёлов.
Утренние аллегории. Взгляд второй
Отходящая ночь тяжко дышит. По Млечной аорте
Бьётся тающий пульс запоздалых бессильных комет.
Сонм созвездий, собрав свой прощальный семейный совет,
Замирает за миг перед смертью в гигантском офорте.
Звёзды гаснут мгновенно, как свечи на праздничном торте.
Ветер дунул, и вот – ни одной больше на небе нет.
Полутень. Полумрак. Всюду тусклый загадочный свет.
И клубится туман над водой, как над зельем в реторте.
Ночь в агонии делает жадный смертельный глоток
Этой бурно кипящей густой заревой киновари.
Но ростком новой жизни тотчас же зарделся восток.
Полыхая огнём, расцветает над миром цветок,
И богиня зари в ослепительном солнечном сари
Выступает из недр, разливая искрящий поток.
х х х
– Бабулечка, ты слышишь? Будто плач...
– Волк этак воет. На-ко, пей лекарство.
Спи, дитятко. (Ох, больно лоб горяч...)
– А ска-а-а-зку? – Слушай. ...В некотором царстве...
...Малышка спит и слышит тихий зов,
и, неводом неведомым влекома,
отодвигает в сторону засов,
в ночную тьму уходит прочь от дома.
Призывно смотрит полная луна
сквозь облаков пятнистую завесу,
как маленькая девочка одна
бредёт сквозь чащу сумрачного леса.
Не хрустнет хворост под босой стопой,
и не сорвётся камень вниз по склону…
Она идёт звериною тропой,
спускающейся к тихому затону,