— Что вы делаете? — вскричала я.

— Уничтожаю имя, которое тут нацарапано. Это пустяки, на которые не стоит обращать внимания.

— Боже мой! — воскликнула я, рыдая. — Вы счищаете имя женщины, которая принимает во мне участие, которая любит меня.

— Для чего тебе нужно знать это имя? Если будешь умна, так я сам скажу тебе его после, когда-нибудь, впрочем года через три-четыре ты, дочь моя, будешь десятками считать людей, которые будут любить тебя. Ты будешь очень счастлива, Сюзи! Каждый будет домогаться одного твоего взгляда, одной улыбки… Но, дочь моя, остерегайся двух зол: гордости и легкомыслия. Гордость, называемая дураками добродетелью, будет заставлять тебя презирать лесть, легкомыслие, называемое в свете голосом сердца, посоветует тебе полюбить какого-нибудь молоденького джентльмена, у которого сладкий голосок и приятная улыбка. Остерегайся, Сюзанна! Призвание женщины есть без сомнения любить и принадлежать мужчине, но ее обязанность делать выбор… Не из сотни одного, но из тысячи сотню, самых богатых и щедрых… Впрочем придет время, ты поймешь это лучше! А теперь до свидания, вот тебе твоя игрушка!

— Это ужасно! — произнес Бриан с величайшим негодованием. — Сюзанна, этот человек, это чудовище не мог быть вашим отцом! Много есть вещей, которых нельзя объяснить, но их можно чувствовать. Что этот медальон прислала вам ваша мать, я в этом уверен; что Измаил — не отец вам, я в этом убежден.

— Нет, Бриан, — грустно отвечала Сюзанна, — вы ошибаетесь. Измаил был мой отец, но не будем говорить об этом. Слушайте далее.

Едва Измаил от меня вышел, в соседней комнате раздался крик Темперенсы. Отец мой бил ее за то, что она осмелилась передать мне медальон. С этого дня я ее никогда больше не видала. Когда я проснулась на другое утро, я увидела у моей кровати незнакомую мне женщину, которая нанята была на место Темперенсы.

С этого дня моя жизнь стала другая. Незнакомая женщина убрала мою голову и надела на меня дорогое платье. Мне было хотелось спросить, для чего это, но она ни слова не знала по-английски и говорила на непонятном мне языке. Окончив мой туалет, она подвела меня к зеркалу. Я не узнавала себя и в первый раз у меня явилось противоречивое ощущение женщины: желание блеснуть и желание поставить непреодолимую преграду между собою и нескромными взглядами толпы.

Немного спустя пришел отец и повел меня в великолепные покои бельэтажа, в которых я еще никогда не бывала. Там находилось множество картин, фортепиано, арфа, несколько книг и красивых альбомов. В картинках заключались мифологические сюжеты; в альбомах… О, милорд! При одном воспоминании об этих рисунках у меня является негодование, хотя в то время я решительно ничего не поняла и более восхищалась красивыми рамками картин и великолепными переплетами альбомов, чем самыми картинами и рисунками. Милорд, несмотря на то, что Измаил употребил все свои старания, чтобы развратить меня, мой ум и мое сердце. Господь спас меня. Сначала защитила меня молодость, а потом… потом я увидела вас и вы стали моим ангелом хранителем, моим защитником от всего дурного.

Отец вышел, оставив меня на несколько минут одну; потом он вернулся с человеком, который должен был учить меня танцам. После танцев шли уроки музыки, чтения, письма, итальянского, французского и немецкого языков. Мои учителя все были единоверцы моего отца, только из различных стран. Я успевала быстро, что радовало моего отца, который в то же время продолжал внушать мне свои гнусные правила, не производившие, однако, на меня того влияния, которого он ожидал. Между тем я не презирала порока, так как не имела понятия о том, что такое добродетель, и я равнодушно выслушивала обыкновенные наставления Измаила. Прошел год и я хорошо знала языки, которым меня учили, пела, играла на фортепьяно, на арфе и умела танцевать.

Глава сорок девятая

НЕМОЙ

Продолжение рассказа Сюзанны

Однажды вечером, когда я кончила уроки, ко мне зашел отец.

— Сюзанна, — сказал он, ты давно не видела Ровоама, ему хочется повидаться с тобой.

В продолжение целого года я уже не видела Ровоама, нашего слепого слуги. Мне вспомнилась его прежняя привязанность ко мне и я с радостью приняла предложение отца. Он провел меня через все комнаты бельэтажа и в темном проходе отворил маленькую, потаенную дверь. Мы очутились в узком коридоре и, пройдя шагов десять в совершенном мраке, стали подниматься по крутой лестнице наверх. Измаил отворил дверь и мы вступили в обширную комнату, похожую на мастерскую, в которой находилось множество странных и разнообразных вещей. По левую руку лежали в порядке на большом столе разные костюмы; тут были мундиры военные и полицейские, придворные платья, куртки и блузы простого народа. Возле стола стоял туалет, на нем находились помадные банки, склянки, парики, накладные усы и бороды, сделанные с удивительным искусством. Далее, в ящике находилось множество разных слесарных инструментов; еще далее виднелись кинжалы разных форм и величины, пистолеты и кистени. Я проходила мимо всех этих вещей и они не возбуждали во мне ничего, кроме любопытства…

На другом конце этой обширной мастерской находилась маленькая деревянная перегородка. За ней сидел Ровоам. Какая разительная перемена произошла с ним с тех пор, как я его видела! Бледных, впалых щек его и подбородка давно не касалась бритва, длинные волосы в беспорядке падали на плечи. Он казался больным, дряхлым, истомленным, полоумным стариком.

Когда мы вошли, он не узнал меня. Но потом на его лице появилась радостная улыбка. Он ласково кивнул мне головой.

— Отчего тебя не видно, добрый Ровоам? — спросила я.

В ответ на это он бросил на отца моего взгляд, в котором выражалась боязнь, вынужденная покорность и — ненависть.

— Что же, Ровоам, — сказал ему отец, — ты не узнаешь Сюзи.

Немой сидел у стола, на котором лежали продолговатые исписанные бумажки, граверные инструменты, печати, чернила разных цветов и кусочки дерева, о которых я уже говорила. Ровоам по приказанию моего отца подделывал для него векселя главнейших лондонских торговых фирм, или вернее сказать, он учился подделывать их. Он трудился с утра до вечера; исправлял гравюры, переделывал печати и старался копировать почерки и подписи важнейших банкиров, а между тем сам он не умел даже подписать своего имени! За малейшую ошибку, за всякую неудачную подделку несчастный подвергался немилосердным побоям Измаила. Вот причина, почему у Ровоама была такая худоба, бледность и такой вид дряхлого старика.

Я подала ему руку. Он поцеловал ее и показал рукой за окном на видневшееся голубое небо. Бедняжка Ровоам! Увидев движение немого, Измаил презрительно пожал плечами и сказал:

— Полно-ка, Ровоам, делать глупости. Покажи-ка мне лучше свою работу.

Ровоам вынул из ящика, спрятанного за столом целый пакет векселей. Отец мой начал со вниманием их рассматривать, между тем как бедный немой с невыразимой боязнью следил за каждым оттенком на его лице. Измаил вдруг остановился на одном векселе, он рассматривал его долго и особенно внимательно.

— Великолепно, Ровоам! — промолвил он наконец.

— Подпись Пибльса и сыновей — совершенство! За это тебе дадут сегодня вечером рюмку водки. Ты скоро вполне овладеешь делом, — продолжал отец мой, отложив в сторону около полудюжины векселей и подав остальные немому: — еще несколько месяцев старательного, неусыпного труда и ты достигнешь совершенства. Ну, прощай! Пойдем, Сюзи.

— До свиданья, Ровоам, — сказала я немому, — я буду заходить к тебе.

Ровоам склонил голову и положил руку на сердце.

— Я замечаю, Сюзи, — говорил мне отец, когда мы возвратились в бельэтаж, — что ты жалеешь немого. Напрасно! Пойми, что свет так устроен: сильный владычествует над слабым и эксплуатирует его, сколько возможно. Сострадание — вещь нехорошая и бесполезная. Кроме того, Ровоам мой раб. Впрочем оставим это. Смотри Сюзанна, не говори никому о том, что ты сегодня видела, в противном случае — я погиб.