— Вы, графиня?! Нет, этого не может быть! Он слишком далек от вас, это старик, служащий привратником в церкви, я как-то лечил его. Зовут его — Тантен.

— Тантен?

— Да, надо думать, что скорее это и не имя даже, а так, прозвище, данное ему в насмешку, ибо этот старикашка являет собой сочетание самой страшной нищеты в сочетании с философией цинизма. Я подумал, а не служит ли он орудием в чьих-то руках?

В ответ на это графиня заметила, что доктор — трус и легковерен, как ребенок.

— Вы наговорили мне столько угроз, столь ясно намекали на какие-то неопровержимые доказательства, обвиняющие меня…

— Простите, графиня, но все это со слов старого Тантена, — перебил ее Ортебиз, опуская голову, — он прямо сказал мне: "Графиня Мюсидан знает судьбу маркиза Жоржа, что явствует из писем, которые она получала, как от самого маркиза, так и от герцога Шандоса".

На этот раз стрела попала в цель.

— Из писем, которые я получала? Кто читал мои письма? — взгляд ее помутнел, губы дрожали.

— Все тот же проклятый Тантен, — вроде бы испуганно, отвечал Ортебиз со слезами на глазах, — он говорит, что эти письма находятся в его руках.

— О, Боже! — и графиня стремительно кинулась из гостиной.

— М-да, рыбка клюнула, — еле слышно проговорил Ортебиз, подойдя к окну и барабаня пальцами по стеклу. — Ну, Маскаро! Сколько пользы мог бы он принести людям, займись чем-нибудь полезным! Такова наша судьба. Двадцать пять лет подобной жизни… Нет, редко, конечно, но выдаются дни, когда мне кажется, что я плачу слишком дорогую цену за свой комфорт, не говоря уже о том…

При этом он задумчиво вертел в руках свой золотой медальон.

— Не говоря уже о том, что в один, далеко не прекрасный день, все наши дела могут открыться и что за конец ожидает нас тогда…

Тут в гостиную опять вошла графиня.

— У меня их украли, — произнесла она с отчаянием, едва успев войти в дверь.

— Что у вас украли, графиня? — осведомился Ортебиз.

— Мои письма! И совершенно непонятно, как могло это произойти, если они были спрятаны в железный ящик с потайным замком, а ключ находится только у меня! Следовательно, и обвинять мне практически некого…

— Стало быть, все-таки Тантен говорил правду? — печально спросил Ортебиз.

— Чистую правду, — отвечала графиня, — и с этой минуты я действительно знаю, что есть люди, которые могут распоряжаться моей волей, желаниями и у меня нет никакой возможности противостоять им! — Сказав это, она закрыла лицо руками. То был последний остаток гордости сломленной женщины, не желавшей иметь свидетелей своего отчаяния.

— Стало быть, эти письма могут быть обвинением против вас?

— Еще бы, я погибла теперь! Тогда я чувствовала только страшную отчаянную ненависть. Все то, что я готовила к отмщению, обратилось против меня! Я вырыла пропасть, чтобы столкнуть туда своих врагов — и вот лечу в нее сама!

Ортебиз не мешал излияниям графини.

— Я скорее умру, чем переживу ту минуту, когда эти письма попадут в руки моего мужа. Бедный Октав! Как поздно я тебя оценила! Он и без того столько страдал из-за меня. Говорите, доктор, они, наверное, хотят денег, те, кто послал вас, сколько они хотят?

Доктор сделал отрицательный жест.

— Нет? Стало быть, они просто хотят погубить меня, говорите же скорей!

Наедине со своей совестью Ортебиз гнушался своего ремесла, но когда он был уже в деле, да еще если шла крупная игра, он становился безжалостным по отношению к своим жертвам.

— То, чего от вас требуют, графиня, одновременно и ничтожно мало, и много, — начал он.

— Говорите же!

— Эти письма будут вам возвращены именно в тот день, когда мадемуазель Сабина будет обвенчана с братом Жоржа Круазеноа, маркизом Генрихом Круазеноа.

Изумление графини Мюсидан было столь велико, что она не могла произнести ни слова.

— Меня уполномочили передать, что вы получите любые льготы, чтобы смягчить весь ужас подобного родства, и в то же время, если вы его отвергнете, — ваши письма немедленно будут переданы графу Мюсидану.

— Итак, значит, все кончено, — произнесла она, — ибо то, чего от меня требуют, я сделать не могу. Тем лучше: у меня остается право покончить с собой. Ступайте и передайте тем людям, что они могут отдавать эти письма графу Мюсидану. Я и раньше слыхала, что есть люди, готовые торговать несчастьем и заблуждениями других, но я считала, что это случается только в плохих романах. Теперь я, к сожалению, убедилась, что это не так. Но надо мной у них не будет полной власти!

— Графиня, графиня! — умолял струсивший не на шутку медик, — что вы намерены с собой сделать?!

Графиня не слышала его.

— Как я могла жить после стольких лет страданий? Нет, действительно, я должна быть благодарна этим людям: сегодня первый раз за столько лет я усну спокойно, без тревожных снов, я никуда не буду бежать из своего дома, боясь одиночества…

— Ради всего святого, графиня! Ради вашей же собственной дочери, ведите себя благоразумно! Весь мой жизненный опыт и преданность к вашим услугам! Сядьте и успокойтесь, может быть, мы что-нибудь придумаем. Собственно говоря, что лично вы, графиня, имеете против маркиза Генриха Круазеноа?

— Я лично ничего…

— Он из прекрасной семьи, богат, ему всего тридцать четыре года, чем он не подходящая партия для мадемуазель Сабины?

— Да, я ничего не имею против него, но граф никогда не согласится взять назад слово, данное барону…

— Ну, это пустяки! Вы все можете сделать с графом, стоит вам только захотеть!

— Да, в былое время это было действительно так, но это было давно, в то время он любил меня, теперь я для него не более, чем любая другая женщина. Можно, конечно, попробовать, чтобы выиграть время. Пожалуй, я попробую, но Сабина… Кто поручится нам за то, что она уже не любит барона?!

— О, такого рода обстоятельства, если они и существуют, ничего не стоят! Вы — мать, а матери всегда имеют влияние на своих детей.

Неожиданно графиня схватила за руки Ортебиза и, судорожно сжимая их, произнесла:

— Нужно ли раскрывать еще одну тайну? Если я чужая для своего мужа, то для дочери — я просто посторонний человек, она меня ненавидит и презирает!

Доктор, однако, поспешил откланяться, наскоро заверив графиню, что она ни в коем случае не может быть чужой для мужа и дочери и что она должна успокоиться, а назавтра они вместе придумают, как им действовать дальше.

— Ах, доктор, только в беде и познаются друзья, — сказала ему на прощанье графиня, в уме уже прикидывая возможности выдвижения на сцену Генриха Круазеноа.

Воздух после двухчасового разговора с графиней показался Ортебизу свежим и чистым. Медленными шагами, наслаждаясь чудесным вечером, приближался он к кофейне.

Его достойный соратник уже был там и ждал его, сгорая от мучительного нетерпения. Наконец, доктор появился за стеклом витрины.

— Ну, что?! — вскричал Маскаро, задыхаясь от волнения, едва тот подошел к нему.

— Победа! — кротко, с обычной своей улыбкой бросил Ортебиз и, упав в кресло, добавил: — Уф, черт ее возьми, мне было нелегко!

Маскаро расцеловал его.

Распростившись с Маскаро, Поль Виолен чувствовал, что соприкоснулся с чем-то таким, чего он еще никогда в жизни не испытывал.

Быстрая перемена, происшедшая с ним, окончательно опьянила его и так не слишком закаленную душу.

Как произошла эта метаморфоза — от желания броситься в Сену до предложенных ему Маскаро двенадцати тысяч в год, он сообразить не мог.

Двенадцать тысяч в год! Тысяча франков в месяц, причем за первый он уже получил вперед! Да, тут было от чего сойти с ума!

Он был до того потрясен этой внезапной переменой, что даже стал находить ее естественной и даже какой-то законной. Собственно говоря, почему бы старому Тантену и не дать ему взаймы эти пятьсот франков, почему бы и не предложить Маскаро ему такую фантастическую плату? Он, безусловно, способен на многое. Может, со временем он даже станет министром или, во всяком случае, государственным деятелем…