Головы выступали из массы, как из тени, головы светотеней, свирепые, фантастические или нелепые, силуэты лошадей с ободранной кожей, двуутробок, аистов. Были головы, похожие на головы свиней, индюков; были бороды лисицы, медведя; ламы, барана; бороды, напоминающие то пену, то лишай исландский, темные и светящиеся.
Отряд Пустырей выделялся своей дисциплиной. Дютильо и его "Шестерка" шли в голове колонны с грозным и угрюмым видом. Альфред-Красный Гигант — вел людей из мастерских Делаборда; молодые антимилитаристы замыкали шествие.
Вид черных масс рассеял сомнения Армана. Он чувствовал себя охваченным волной неиссякающего, нежного и мощного волнения. На перекрестке улицы Толбиак и Севастопольского бульвара полиция и войска начали задерживать движение толпы; страшный топот прорезал шум толпы; волны текли обратно; шум всё возрастал, усиливаемый криками и визгом; появились драгуны, энергичные, но миролюбиво настроенные; постепенно продвигаясь вперед, они оттеснили толпу… Новая задержка вызвала отлив бегущих: центральные бригады преграждали улицу Тюрбиго.
— Дерутся на площади Республики!..
Этот крик, передаваясь от группы к группе, донесся до площади Шателе. Дютильо и "Шестерка" проверили равнение рядов, Альфред-Красный Гигант, Исидор и Бардуфль исполнили род бретонского танца, а Пьер Лаглоз, Перльи и другие, взявшись за руки, запели:
— А! Дерутся! Дерутся! Дерутся! — повторял задыхающимся голосом Арман.
Вся вселенная заключалась в этих трех словах: они охватили толпу, они прыгали по крышам, они поднимались к облакам. Юноша отчетливо видел несметные полчища царственного народа, истребляющего полицию.
Столкновение двух течений, отлива и прилива зевак, запрудило улицу; революционеры, толкая друг друга, образовали перед центральной бригадой полицейских живую баррикаду человеческих тел. В это время распространилась вторая новость:
"Полиция сопротивляется… солдаты начинают разбегаться".
Толла двинулась могучим потоком, и центральные бригады отступили.
— К Бирже Труда! — ревели иступленные голоса. Иерихонская Труба прогремел:
— К Бирже Труда!
Дютильо и Шестерка, Альфред и типографы, Исидор и Бардуфль с дюжиной землекопов и молодые антимилитаристы образовали клин и проникли далеко вперед. Но полицейские, получив подкрепление, перешли в атаку, за ними рысью под'ехали драгуны. Толпа с криком ярости отступила, в то время как полиция принялась избивать манифестантов и арестовала нескольких злополучных граждан.
— Вперед! — заревел Дютильо. — Распорем им животы!
Его дубинка и дубинки Шестерки мелькнули в воздухе.
Бардуфль расправлял свои клещи; Альфред пробивался через толпу с движениями пловца. Гуржа трубил атаку. Но громадная пробка из человеческих тел отделяла их от полицейских, обратный отлив толпы был слишком силен; двойная плотина защищали улицу Тюрбиго и Севастопольский бульвар.
— Здесь ничего не поделать! — прогремел Гуржа:- надо итти по боковым улицам…
— Улицей Медведя! — поддержал его Дютильель.
Группа сжалась и бросилась к боковым улицам. Толпа поредела. Тем не менее, и настороженные лица, и нервная поступь, и таинственные совещания на тротуарах и в кабачках — всё говорило о волнении. Молва о победе распространилась с той быстротой, которая так удивляла римлян во время завоевания ими Галлии. При появлении отряда Пустырей, люди начали собираться кучами у порогов и у окон винных лавок; указывали на Дютильо и Шестерку, выстроенных б боевом порядке, на красную голову Альфреда, на Бардуфля, раскачивающегося на своих широких бедрах, и, наконец, на Гуржа, испускавшего неистовые крики и покрывавшего своим голосом всю толпу. В этом уголке старого Парижа, где всё казалось насыщенным их предками, зтих рабочих можно было принять за толпу 1848 года или коммунаров. От них веяло революцией и баррикадами, остальные рабочие встречали их криками одобрения, две старухи бросились убегать от них с пронзительным криком; уличные мальчишки бежали за ними, и отряд подвигался вперед размеренным, твердым шагом.
На улице Тампль снова появилась толпа. Она выливалась с площади Революции или устремлялась туда. Противоречивые сообщения говорили то о беспорядочном бегстве войска, то об отступлении мятежников, то о приходе военных подкреплений, то о таинственных фалангах Конфедерации. Манифестанты, увлекаемые своим порывом и пропускаемые толпой, восхищенной Шестеркой, были уже в двухстах метрах от условленного места. Там громоздилась стена из человеческих тел, оттесняемая агентами и кирасирами, толпа испускала ругательства, пела мятежные песни.
Появление манифестантов придало толпе воодушевление, ей удалось подвинуться вперед на несколько метров, но тотчас же грубая атака отбросила ее от середины улицы к фасадам домов. Полицейские били по лицу, колотили изо всей силы по спинам, наносили удары тяжелыми сапогами по задам. Среди этого смятения распространился новый слух:
— Сражаются на набережной Вольми!
Дютильо повторял хриплым голосом эту новость, и сквозь маску его хронической ярости пробивалась усмешка удовольствия. Впрочем, все они купались в атмосфере, туманившей мозги и возбуждавшей отвагу: они забывали об опасности, пока прижатые друг к другу, они сливались в одном коллективном порыве.
— Сражаются на набережной Вольми! — вопил Труба.
Толпа повернула в боковые улицы. Они увлекали за собою мелкие группы, образовавшиеся от, соприкосновения с ней. Под предводительством Ганеза, в совершенстве знавшего местность, группа достигла набережной Кеммап.
На обеих сторонах канала волновалась толпа, из которой доносились крики и пение "Интернационала". На этой меланхоличной набережной, где, казалось, еще витал дух старого Парижа, около этих молчаливых каналов, волнение было особенно ощутительно. Арман загляделся на дома из'еденные сыростью, на барки, стоявшие на якоре в каком-то чисто голландском спокойствии, на их маленькие трубы, из которых вился дым, на их странные клади, на их иллюминаторы, на всю эту бедную, но, вместе с тем, живописную картину. Но, захваченный общим движением, он тотчас же отвел свой взгляд по направлению к мрачным когортам полицейских, сверкавшим касками.
Несмотря на сумятицу отлива и прилива, царило перемирие — несколько человек, взобравшись на бочки, приглашали солдат брататься. Масса, казалось, ожидала какого-то вмешательства свыше. Среди нее оставалось еще немного ротозеев и женщин, но этот элемент постепенно исчезал, уступая место каким-то мрачным и подозрительным личностям.
В общем все это являлось беспорядочным, лишенным силы сопротивления мятежом массы, собравшейся, благодаря уверенности в какой-то туманной помощи, массы, сознававшей свою слабость и не решавшейся отказаться от всяких надежд.
Уверенность в неожиданной помощи то повышалась, то понижалась, но не пропадала. Движение человеческой массы отмечало пульсацию мятежа: манифестанты то докатывались до цепи полицейских, то, ослабев, с криком поддавались назад. Но безумный энтузиазм уже заразил массу, и она испустила свой военный клич, сначала нежный, диссонирующий, затем ритмичный, вылившийся в крике Дютильо.
— Выпустим им кишки! — с пеной у рта заревел он.
— А, наконец-то Конфедерация приняла руководство движением!
Толпа двинулась вперед компактной массой.
Но полицейские и войска перешли в наступление. Охваченный одушевлением народ в первую минуту не дрогнул от столкновения с вооруженной силой. Дютельо наносил удары своей дубинкой, Шестерка следовала его примеру. Красный Гигант колотил полицейского офицера, а Бардуфль, ухватив за морду лошадь, железной рукой стягивал с седла кавалериста.
Но это продолжалось недолго.
Кавалерия ускорила атаку и разрезала массу на три части. Ганез, Барак, Вашерон-Акация, Филатр отступали вместе с большинством землекопов, типографов и молодых антимилитаристов. Народ почти весь разбежался. Оставались только Шестерка, Дютильо, Бардуфль, Альфред-Красный Гигант, Арман и Марсель Боссанжи, маленький Мельер, Исидор Пурайль, Гуржа, несколько неизвестных с воинственными душами и беглецы, которые в панике бросились в гущу полицейских. Дютильо, обезумевший от храбрости, и Шестерка колотили наудачу; Альфред-Красный Гигант увлек за собой к каналу целую уцепившуюся за него виноградную кисть агентов, которые старались скрутить ему руки и схватить за горло: колосс встряхивался, как кабан, затравленный собаками. Бардуфль прижимал обеими руками к своей груди толстого бригадира, который начинал уже задыхаться и синеть.