— И в котором часу, по твоему мнению, начнется "кадриль"? — спросил он, когда кривоногий об'явил, что центральный телеграф приготовился рассылать по всей Франции революционные приказы.

— О точном часе следует спросить гражданина Ружмона, который знает его от Гриффюля. Во всяком случае, он тебе этого не скажет. Известно только, что всё произойдет после обеда.

Таково было мнение Гулара. Он уверял, что революция до семи часов захватит министерства, займет казармы и заставит работать телеграф. Бардуфль не придавал никакого значения словам Пурайля, но, так как Франсуа вчера обратился к рабочим с призывом к их мужеству, то он ожидал возможных неожиданностей.

Между тем, остальные товарищи, движимые таким же любопытством, собирались у Пурайля. Хотя они и прозвали Исидора брехуном, тем не менее, они поддавались гипнозу его уверений. Пришел и Кастень в компании с Тармушем-"желтым". Слушая разглагольствования собравшихся, Кастень не мог удержаться:

— Чепуха… В казармах собрано около сорока тысяч людей…

— Они поднимут ружья прикладами вверх, — заверил Исидор.

— Как бы не так, — возразил Тармуш, — есть хорошее войско, с хорошим командным составом. Впрочем, всякий рассчитывает на соседа. Все кончится просто свалкой да массовыми арестами. Хочешь, побьемся об заклад. Ставлю десять франков против двадцати су.

Эти слова внесли некоторое охлаждение. Затем, Исидор, мигая левым глазом, насмешливо и уверенно сказал:

— Ты играешь опасную игру, старый хрыч. Много вас таких, стремящихся запугать народ. Но мы знаем, кто тебе платит. Федерация следит за тобой. Напрасно ты нас принимаешь за дураков.

После этих слов всем стало ясно, что Тармуш и Кастень были подкуплены вражеским станом. Поднялось гиканье.

— Долой "желтых"! — кричал Вашерон по прозвищу Акация.

Угроза читалась на лицах у всех, в то время как Тармуш оправдывался.

— Мне это безразлично. Вы можете верить, во что вам угодно, и скандалить, как вам угодно. Полиция сумеет всех забрать.

— Ты продался тем, кто сосет наши соки, — вопил Исидор.

— Что? Как? Кто продался? Сорвать с них кожу и выжечь им кишки каленым железом!

Это подходил Дютельо с тремя из "шестерки". С рассвета он находился в крайнем возбуждении. Он все время колебался между надеждами и подозрениями, он то одарял Конфедерацию всей мощью, то ясно разбирался в тактике врагов, черных, ловких, неуловимых. Он указывал на них невидимым друзьям; его лицо разгорячилось до того, что ему пришлось освежать его холодной водой до десяти раз.

Наконец, в восемь часов, не будучи в силах выдержать дольше, он принялся за розыски "шестерки", решившись, в случае необходимости, пойти на кровопролитие. При нем было уже трое из его сотоварищей, и, придя к Пурайлю, он уловил обрывок фраз. Борода его была вз'ерошена, на губах была пена, глаза метали искры. Он поднял дубинку и запрыгал от ярости.

— Да… где они? Париж начинен предателями, ими кишат казармы заполнены улицы! Мы их раздавим, как клопов!

Тармуш и Кастень, понимая, что возбуждение толпы может возрасти, и не чувствуя никакого желания померяться силами вдвоем против двадцати, исчезли.

Дютильо был в таком возбуждении, что, задыхаясь, начал бессвязно выкликать:

— Все силы буржуазной реакции подстерегают нас во мраке! Товарищи! Сегодня или никогда! Столкновение двух миров… лев пролетариата столкнется с пантерами, змеями и шакалами. Будьте настороже! Наши враги устраивают для нас ловушки и западни! Подчинимся слепо приказаниям Конфедерации и разобьем сто тысяч голов, чорт побери!

Подчеркнув это угрожающим жестом дубинки, повторенным его приспешниками, он бросился в погоню за приключениями. Группа продолжала разрастаться. Все обсуждали те таинственные приказания, о которых говорил Дютильо. Так как никто их не получал, то строили догадки о какой-то таинственной милиции, о чем-то грядущем, о беспрекословном повиновении каким-то таинственным приказам. Исидор надрывался, чтобы убедить товарищей:

— Все это верно, как верны мои часы, — кричал он, вытаскивая допотопные часы, — и постараемся же все быть к четырем часам у Биржи Труда. Я могу вам сказать только одно: предстоит работа.

Раздался голос, который, казалось, брал приступом укрепления, башни св. Анны, Холм Перепелок — это была "Иерихонская Труба":

Наэлектризованные этой песней все заревели:

Наступила пауза, все переглянулись, дрожа от возбуждения: их вера пенилась, как молодое вино. Гуржа уверял товарищей:

— Все готово. Пламя разгорится… — он хотел продолжать, как вдруг его глаза округлились, его щеки затряслись: появилась его жена.

Губы ее насмешливо кривились:

— Что ты здесь делаешь, негодяй? — начала она голосом, напоминающим визг подпилка. — Что такое разгорится, простофиля? Есть ли настолько большая печь, чтобы в ней можно было сжечь твою глупость? У, вонючее, грязное животное! Смотрел бы лучше за своими вонючими носками.

Гуржа сделался белее известки стен; он весь затрясся, холодный пот выступил на его лбу; Филиппина впервые оскорбляла его на улице. При виде ошеломленных товарищей, которые начинали смеяться, он почувствовал возмущение и осмелился возвысить голос:

— Мои носки не вонючие… ты, врешь, подлая!

В отчаянии он расстегнул один ботинок, и показалась его нога в полосатом носке. Он подставлял ногу к носам присутствующих:

— Нюхайте ее! Щупайте! Вы видите, что она не потная и ничем не пахнет.

— Потому что он взял ножную ванну и надел чистые носки, — визжала Филиппина.

— Это неправда, это неправда, — жалобно повторял Гуржа, — эти носки надеты три дня тому назад, а ног я не мыл уже пятую неделю…

Все со смехом начали обнюхивать ногу Гуржа, в то время как Филиппина кудахтала:

— После завтра эти носки сгниют от пота. Чего можно ожидать от человека, у которого только одно легкое и который неспособен иметь детей.

— Я могу иметь детей! — жалобно возразил Ипполит.

— Значит, я не могу их иметь? И ты смеешь это мне говорить, перед всем честным народом, жалкий чревовещатель. Ты кончишь тем, что подохнешь в богадельне для нищих, как твой дядюшка Антуан. Пошел домой!

Гуржа поднял свой сапог; он слушал с мрачным видом этот сверлящий голос, мучивший его в течение стольких лет; он думал о Фелисьене Паслеро, дочери хозяина кожевенного заведения, свеженькой, милой, с которой он был бы так счастлив. А, госпожа Жиро, что вы наделали!

— Домой! — повторила мегера.

Но, не будучи в состоянии учесть влияния толпы, смеявшейся и пускавшей в ход острые словечки, она перешла границы. Этот жалкий Ипполит выпрямился и взглянул Филиппине прямо в лицо. Затем он неожиданно испустил хриплый крик индюка и бросился бежать через пустыри с таким громовым "мяу", что все местные собаки залаяли, а хозяйки, высунувшиеся из окон или застрявшие в коридорах, подумали, что слышат первый революционный крик. У Боссанжей мать подпрыгнула:

— Они идут, — уверенно об'явила она. — Лишь бы только дело обошлось без гильотины и пролития крови.

Несмотря на бесконечные раз'яснения сыновей, она не представляла себе революции без гильотины и виселицы. Встречая Тармуша, Кастеня, прозванного Томасом, Теодора или Пьера Кайллеботта, священника церкви св. Анны, Христину или Марселя Деланда, она ясно видела их висящими на первом фонаре, или уже обезглавленными гильотиной. Она боялась и за своего мужа Боссанжа, упорно ненавидевшего коммунизм и презиравшего народ. Когда Арман рассуждал о справедливости, отец или прерывал его опечаленным тоном, или уходил в другую комнату. И если раньше он радовался тому, что его дети отошли от пролетариата, то теперь эта радость была отравлена этой манией социализма. Он наблюдал за детьми скорбным взглядом. Когда он слышал, что они проклинают эксплоататоров или пятнают военщину, его старческое сердце наполнялось такой горечью, что он готов был плакать.