«Только вечер настанет росистый…»
Только вечер настанет росистый
И прохладный пахнет ветерок,
Я стою под сиренью душистой,
Ожидая условленный срок.
Изломалась сирень, поредела,
И заглохли куртины давно,
Но, как прежде, и пышно и смело
Светят звезды, а в доме темно.
Слышу, стукнуло тихо окошко,
Сердце замерло. Зорко тяжу:
Далеко серебрится дорожка,
Никого… Но я глаз не свожу.
Кружевную узнаю накидку
И услышу шаги в тишине:
Ты тихонько отворишь калитку
И сойдешь в тихий садик ко мне.
«Ты вновь предо мною стоишь, как бывало…»
Ты вновь предо мною стоишь, как бывало,
И тихо глядишь на меня.
И вновь я не верю, что сердце устало,
Что нет в нем былого огня.
Ты думаешь: бедный! Я знаю, напрасно
Он верен любви роковой;
Он будет томиться так долго, так страстно,
В борьбе с непреклонной судьбой.
Но горькую долю тот верно полюбит,
Кто помнит признанья свои,
Кто счастье, и жизнь, и всю душу погубит
За миг непонятной любви.
«У меня ведь не альбом…»
У меня ведь не альбом,
У меня этюдник мужа.
Привела ли в милый дом
Нас сегодня злая стужа, –
Нет, этюдник нас манил
И привет хозяев дома, –
В чем и руку приложил
Я владелице альбома.
«Торжеств иных прекрасней и утешней…»
Ивану Алексеевичу Новикову
Торжеств иных прекрасней и утешней,
Прекрасен твой домашний юбилей.
И вдвое мне сочувственней, милей
Тридцатилетие – порою вешней.
Тебе и в самом деле тридцать лет:
Вся мягкость юноши и твердость мужа
В тебе – одно, так стройно обнаружа
Двоякий лик: прозаик и поэт.
Равно с Москвой и с дальнею деревней
Ты говоришь на языке родном:
То сказочник, то мудрый агроном,
Не знаю где правдивей и душевней.
И мягким вольным воздухом полей
Над мокрою весною москворецкой,
Уютом теплым, ласковостью детской
Мне веет твой прекрасный юбилей.
«Что чудо начудесило!..»
Ивану Алексеевичу Новикову
Что чудо начудесило!
Вовек мне не сквитаться.
А, право, как-то весело
Певцам перекликаться.
Как будто зорькой вешнею
В простом, живом величьи
Под яблонью, черешнею
Ты слышишь песни птичьи.
Как будто в небе книжица
Глубинная сияет
И слово-бисер нижется,
Игрою упояет.
Не белых ли крестовиков
Рассыпал полной шапкой
Иван Лексеич Новиков –
Не шапкою – охабкой?
Звенит, переливается –
Светлее братец братца —
По бархату катается, –
Ну, где тут расквитаться!
«Дельвиг и добрый, и мудрый от юности пел…»
Сергею Васильевичу Шервинскому
Дельвиг и добрый, и мудрый от юности пел, как седая
Древность учила: вовек старости страха не знал.
Прав был милый певец. Я, ныне рубеж преступая
Поздних годов, повторю: благо и благо тому,
Кто, над белою розой свивая плющ благодатный,
Звонкою чашей готов дружнюю чашу лобзать;
Трижды счастлив, кто с песней волён перекликнуться песней,
Яркому звуку – старик – голос ответный подаст.
«Послушай тишину под этими звездами…»
Послушай тишину под этими звездами,
Такими крупными в морозной вышине.
Здесь мы окружены чистейшими снегами
И в их спокойствии уже спокойны сами,
Как бы причастные надмирной тишине.
Безмолвно оглядись средь мира столь простого,
Куда, неведомы и просты, мы вошли:
Не правда ли, – молчишь, а, кажется, готова
Душа твоя найти единственное слово
Для разрешения всех тягостей земли.
«Что-то грустен я стал. Погадай-ка мне, милая…»
Что-то грустен я стал. Погадай-ка мне, милая.
Или лучше гадай о себе.
Жизнь моя не мила мне, такая остылая,
Равнодушная к шаткой судьбе.
А твоя, – а твоя словно песня певучая,
И в душевной тоске горяча.
Пусть порою томит, и лаская, и мучая,
Но глубоко дыша и звуча.
Улыбнешься и взглянешь глазами веселыми,
И печальные молвишь слова –
И растают они словно хлопьями в полыме,
И душа молодая жива.
А моя и смутится, и никнет, унылая,
Словно совестно ей при тебе.
Что-то грустен я стал. Погадай, моя милая,
О своей благодатной судьбе.