— Я, знаете ли, Художник. Да. Но своеобразный, как и время,

в котором мы все живем. Меня вдохновляют всевозможные

пороки. Нахожу это прекрасным и стараюсь подражать

всему ужасающему. Это моя философия — мерзость. Все человеческое

мне чуждо. Дети, цветы, касатки — нахер. Есть только

гнилое мясо, горбуны и бесконечные оргии. Серьезно —

Я обычно не говорю такое первым встречным, но уж больно

вы мне понравились, — меня заводят документальные фильмы

о расстрелах, пытках и всевозможных деяниях фашизма.

Поверьте мне, фашизм — катализатор нашего светлого

будущего. Иегова — а что Иегова, господа? Промытый мозг

в наше время не есть гарантия царствия небесного. А истинное

умение заглянуть в себя и разглядеть там тьму, ту самую,

о которой Ницше писал, — вот это достойно аплодисментов.

Или нет? У вас истинная красота — это что? Эти дебильные

улыбки и пара коряво сверстанных журналов на тех, что

вы вечно ссылаетесь. А что делать, если ты родился таким,

как Джозеф Меррик? Ну этот… как его… человек-слон, м?

Романтичная натура, закованная в гребаное уродство. Что

бы вы сказали ему? Заглянуть в глубины себя или в ваши невнятные

записи? Подождите, вы успеете ответить, мне нужно

выговориться за всех этих людей, которым вы затыкали

рот своей мудистикой.

Это могло продолжаться вечность. Я вернулся к той самой

точке, откопанной мною за завариванием утреннего

кофе, при отцовских коллегах и одном оскорбленном начальнике.

Да, несу околесицу и плыву в ней как по волнам.

То и дело вспархивающие брови моей спутницы Джейн говорят

мне о нехило закрученном сюжете данной лекции. Но

главное — это не дать им сказать что-либо. Промедление подобно

смерти, ведь такие люди, как Я и Джейн Лавия, легко

могут вляпаться в секту, в партию и вскоре стать жуткими

зомби-активистами. Но этого уже не произойдет — viva la

язык not кости! Сейчас Я — малыш-Гаврош с запашком кошачьей

тайны, прыгаю под вражеским огнем и пою песенкидразнилки;

пуля, что прикончит меня, как бы просвистела

мимо. Но… всегда есть поганое НО! Жестокий случай, величавший

меня Королем, нагло и почти бескомпромиссно дает

понять, что Король все-таки голый.

Они едут из филармонии. Свидетели Иеговы, чертовы белые

рубашки, но как же так? Да, раскрасневшаяся дама тыкает

меня лицом в программку их незабываемого до нашей

встречи вечера. Они всего лишь семейная парочка, захотевшая

приобщить нас к прекрасному и поделиться впечатлениями.

Мужчина думает, не разбить ли мне лицо, Я медленно

читаю это в его глазах. Но культурность, видимо, в крови.

Они уходят, оставив меня с расплакавшейся от смеха Джейн.

Я ненавижу себя и почти хочу умереть. Ладно, минуту.

Идея для картины: на Мону Лизу, она же Джоконда, заводят

уголовное дело. Она вся растрепанная, с синяками на

лице и папиросой в зубах. Сзади нее — стена с отметками

роста, в руках она держит табличку, надпись на которой гласит:

«Сомневайся в моей подлинности».]

— Ты все же идиот. Неужели ты думал, что свидетели

Иеговы ездят на последних поездах и проповедуют свою

веру уставшим людям?

— Откуда мне было знать? У меня в голове нет сканера,

а только просроченное воображение. Господи… Я покраснел,

да? Ты видела, как смотрел этот гладкий мужик — он хотел

мне выдавить глаза… Стыдно. Да, слишком стыдно. День

был такой насыщенный: ты, мой шарф, дата съемок и концерт…

Постой-ка. А на какую песню мы снимаем клип? Черт,

серьезно! Я так загнался, что забыл спросить, на что мы клип

снимаем. О-о-о… какой хреновый из меня режиссер…

— Да, хреновый. Я жду вашу «Лоботомию», мистер, съемки

уже в разгаре?

А делала вид, что не знает про мультики. Ох уж эти женщины…

девушки, девочки.

Чем больше Я думаю, тем больше проблем.

Буду, как Форрест Гамп, бежать вперед, и просто бежать.

С тех пор как началось это тотальное знакомство с живописью,

мое существование превратилось в хаос. Наверное,

Я рад этому; ведь после расставания с Девочкой-Радио все

вновь сводилось к тоскливым бдениям об ушедшем друге.

Порой мне снится, что Мартин не умер, будто он приезжает

откуда-то и мы стоим на месте и болтаем как раньше. Нам

так много нужно друг другу рассказать, что жалко тратить

время на ходьбу куда-либо. Снилось мне это бессчетное количество

раз, и в каждом сне он убеждает, что приехал навсегда.

А просыпаюсь — и все опять как было. «Что бы сейчас

сказал Мартин» — вот это действительно помогает

шевелить мозгами, когда кажется, что выхода нет. Стоит

мне задуматься о том, что бы он сказал, как вновь появляется

туманная надежда на завтра. И тут, прямо сейчас, меня

посещает чувство всепожирающего стыда, стыда за все допущенные

проступки. Кажется, будто Я давно упал на самое

дно и пытаюсь делать вид, что все в порядке, все как должно

быть. Но нет же, говорю Я себе, погляди на всех этих людей

вокруг — и моя память проматывает униженные и оскорбленные

лица. Какое право Я имел встревать в беседы отцовских

сослуживцев, как сейчас обошелся с незнакомыми

людьми, желавшими поделиться приятными впечатлениями?

Я мерзок и низок! Девушка, что едет ко мне домой, —

сколько раз Я убеждал себя в ее сумасшествии только потому,

что не мог осознать безграничность ее мышления?

Ах, Флойд, какой же ты кретин! Зачем все эти красивые

фразочки о жажде творить и создавать? Не в пьяном ли угаре,

в жилище Пчелишь Я решил снять клип для MС Soroll’а?

Грехи, в которых Я винил Ринго, давно служат мне просты

нями. Я отвратительный человек, мне даже захотелось крикнуть

Джейн, что Я отвратительный человек, но она нацепила

темные очки и вроде как спит. Или не спит, а хочет, чтобы

Я так думал. Неважно. Кем Я возомнил себя, и как давно это

случилось? Богом клянусь, во время своего досуга на ферме

Я специально пару раз шлепнусь лицом в конские отходы,

чтобы ощутить себя распушившим перья ничтожеством.

Мое сознание разъезжалось, подобно молнии на заношенной

куртке. Каждый раз, когда поезд останавливался, чтобы

высадить заложников-пассажиров, Я пытался разглядеть их

лица в ауре оранжевых фонарей. Больше всего на свете мне

бы сейчас хотелось проснуться. Просто проснуться и пообещать

себе, что ничего этого не было, что никогда Я и не рисовал,

и делать еще ничего толком не умею, потому что мне не

больше шести лет и все, чего хочется, — это искать за рекой

в лесу «тыквоголовых» с моим лучшим другом. Пытаясь разобраться

в терзающих меня бурных противоречиях, Я осознал,

что все же боюсь. Боюсь всех этих кишащих перемен. Охотные

мечтания о Большом Городе, своем месте в жизни — все

это с легкостью сбывается, и теперь Я валю в штанишки

перед неизвестным. Наверное, просто не удалось вырасти,

а может, отстаю в развитии. Мне вдруг вздумалось разбудить

Джейн Лавию, и Я стал монотонно трясти ее за локоть, пока

она не сняла своих «очков для сна в людном месте».

— Как мне определить, верной ли дорогой Я иду? Как мне

это определить?

Просто говори со мной. Черная дыра моего внезапного

отчаянья не знала границ: мне казалось, что все сейчас провалится,

улетит ко всем чертям.

— Как тебе определить… что… Слушай… — она сделала

глубокую паузу и поправила искусно растрепанные прядки

своих волос. — Знаешь, в чем отличие перспективного созидателя

от творчески натасканного графомана?

Я приоткрыл рот, чтобы вставить свое «В чем?» — но это

было ей не нужно.

— В сомнении. Сомнение — это не всегда палка в колесе.